Шуты и юродивые в романах Ф. Достоевского
их «сравнение» юродивого и шута, т.е.
указание на их разницу, несмотря на внешнюю похожесть[35].
В словах Ставрогина[36] не упоминается юродство (сойти с ума ещё не
значит стать сумасшедшим), здесь проводится разница между глупостью и
одержимостью какой-либо идеей.
Для подтверждения своего тезиса о равенстве юродства и шутовства,
исследовательница говорит также о родственных связях между этими
персонажами, например: «Напомним, что Алёша по отцу шут, а по матери
юродивый, чем подчёркнута генетическая общность этих двух мотивов.»[37]
Нам представляется интересным следующее наблюдение Р.Я.. Клейман над
шутами: они испытывают «непреодолимую тягу к юродству», отсюда их
«стремление приписать себе несуществующие физические уродства»[38]. Такое
стремление проявляют Лебядкин и Лебедев, а также Лиза Тушина («в
истерическом, юродиво-шутовском варианте»[39]) и Марья Тимофеевна
Лебядкина («вариант не трагикомический, а чисто трагический»[40]). К
сожалению, исследовательница не пишет, для чего это нужно шутам, тем более
если между ними и юродивыми и нет разницы. Нам кажется, что В.В. Иванов
ответил бы на этот вопрос следующим образом: шуты копируют поведение
юродивого, чтобы занять высшее место в нравственной иерархии и таким
образом удовлетворить своё стремление к власти, тем самым поведение их
вполне безнравственно, они не имеют «высшей санкции»[41] на звание
юродивого, подменяют нравственную иерархию Табелью о рангах.
Возвращаясь к работе Клейман, скажем, что кроме перечисленных моментов её
монографии, с которыми мы не согласны, одним из недостатков её исследования
является то, что точно не определены основные черты мотивов юродства и
шутовства, позволяющие отличить геров-юродивых и шутов если не друг от
друга, то хотя бы от прочих персонажей.
Так как тема юродства в исследовательских работах оказывается тесно
сопряжённой с темой шутовства, считаем необходимым описать и отдельные
работы о шутах. Специальных работ на эту тему также немного.
Тему шутовства в творчестве Достоевского рассматривает С.М.Нельс[42]. Он
утверждет, что слова «шут» и «приживальщик» употребляются в произведениях
Достоевского как синонимы. Исследователь пишет: «Основная черта
приживальщика у Достоевского всегда неизменна: он шут. Шутовство становится
неизбежной принадлежностью униженного бедного человека»[43]. С.М. Нельс
объясняет шутовство прежде всего с социальной точки зрения: «Приживальщик –
порождение того общества, где возможно полное попрание личности и где
находятся люди, которым доставляет удовольствие потешаться над людьми»[44]
.
Исследователь показывает эволюцию образа приживальщика-шута в
произведениях Достоевского: это приживальщик поневоле (для которого
шутовство – единственная возможность проявить себя, хотя бы и под маской
шута), затем приживальщик-шут по собственному желанию (сюда Нельс относит
Опискина и Федора Карамазова) и далее до приживальщика идей (Верховенские
отец и сын) и до трансцендентного приживальщика, символа темных сторон
человеческой души (черт Ивана Карамазова). Автор статьи полагает, что
подобная эволюция образа (от обычного бытового явления к
трансцендентальному) утверждает «его вечное существование и неизменные
свойства»[45] . Нам кажется, что данное утверждение автора входит в
противоречие с его же утверждением об обусловленности шутовства социальными
прчинами.
Шуты-приживальщики, по С.М. Нельс, совмещают в себе комическое и
трагическое начала. Трагическое начало превалирует в шутовстве поневоле,
комическое – у шутов, поведение которых не вынуждено материльными
причинами. Заметим, что трагикомичность шутовства рядом с трагичностью
юродства отмечает и Р.Я. Клейман[46].
В.Я. Кирпотин пишет о трагичности и «добровольного шутовства». Его статья
«Лебедев и племянник Рамо»[47] посвящена только одному шуту – Лукьяну
Тимофеевичу Лебедеву из романа «Идиот». Кирпотин отмечает глубокий
философский смысл шутовства Лебедева. И Лебедев, и герой Дидро – люди
«разорванного сознания»: они оба не лучшего мнения о современном обществе,
где некого уважать, где не осталось никаких ценностей, кроме денег; и в то
же время они стремятся приспособиться к этому миру, научиться жить по его
законам. Они становятся добровольными шутами, совершают низкие и аморальные
поступки, но не становятся ханжами и лицемерами (как Ф. Опискин, например).
И Лебедев, и племянник Рамо открыто говорят о мотивах своего поведения, не
скрывают своей низости.
Несмотря на внешнее сходство героев, Кирпотин проводит между ними
существенное различие. Рамо – человек эпохи Просвещения. Дидро верил в
торжество разума, в светлое, гармоничное будущее просвещённого
человечества. Лебедев – человек XIX века. Он уже не верит в утопии. Разум,
по его мнению, ведёт человечество к гибели. Современный мир для Лебедева –
хаос, стоящий на пороге Апокалипсиса. За анекдотами Лебедева из жизни XVIII
века видно, что он идеализирует Средневековье как время, когда ещё
существовали нравственные идеалы. Поэтому племянник Рамо весел и уверен в
своём сарказме, а в сарказме Лебедева чувствуется «апокалиптическое
отчаяние»[48]. «Лебедев прячется в шутовство от ужасающих его картин
всеобщего распада, от страха перед надвигающейся исторической
катастрофой»[49].
Не обращается к темам юродства или шутовства непосредственно, но строит
свою характеристику героини романа Достоевского на соединении «святости» и
«безумия», характерных для феномена юродства, Т.А. Касаткина в статье
«Святая Лизавета».[50] Исследовательница анализирует героиню «Преступления
и наказания», сестру старухи-процентщицы, Лизавету Ивановну, с точки зрения
идей Достоевского о необходимости «растворения» личности в мире, о будущем
единении всего человечества.[51]
В своей работе Т.Н. Касаткина использует понятия «исключительной» и
«неисключительной» любви, которые использовала до того и В.Е. Ветловская,
анализируя связи романа "Братья Карамазовы" с житием и духовным стихом об
Алексее человеке Божьем[52]. «Исключительная» (или «избирательная») любовь
направлена на отдельных, избранных людей. Пример такой любви – любовь
родственная, от которой отказался Алексей человек Божий. Он пытался научить
мир «неисключительной» («неизбирательной») любви, направленной в равной
мере на весь мир, на всех людей без исключения.
Касаткина напоминает, что Соня называет Лизавету Ивановну «святой».
Святость этой героини совершенно особая: она заключается не в воздержании
от зла, а именно в делании добра. Безотказная, кроткая, терпеливая Лизавета
Ивановна способна на неисключительную любовь к миру, она готова отдать
каждому то, что ему от неё нужно – и тело (она «поминутно беременна»), и
даже жизнь («Раскольников приходит убить старуху, но Лизавета сама
приходит, чтобы быть убитой Раскольниковым», - пишет в своей работе
Касаткина, может быть, слишком «образно», но в тексте романа приводятся
следующие мысли Раскольникова: «О, как я ненавижу теперь старушонку!
кажется бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут
подвернулась!.. Странно, однако же, почему я об ней почти и не думаю, точно
и не убивал?.. Лизавета! Соня! бедные, кроткие, с глазами кроткими...
Милые!... Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают...
глядят кротко и тихо... Соня, Соня! тихая Соня!.." (VI, 212).
Лизавета Ивановна существует в абсолютном единстве с окружающим миром, не
выделяет себя из него. Она заявлена автором как «почти идиотка», у ней нет
разума, с помощью которого личность познаёт свои границы в мире, свою
отдельность. Поэтому, считает Касаткина, Лизавета никому ни в чём не
отказывает: чужие желания для неё всё равно, что свои. От себя добавим, что
безумие, имморализм, самоуничижение (до полного отказа от своей личности)
связывают Лизавету Ивановну с древнерусским феноменом юродства. Юродство,
безумие позволяют, таким образом, нести в мир деятельную, неизбирательную
любовь.
Анализ научных работ по теме юродства и шутовства в творчестве
Достоевского показывает, что единого мнения по этой проблеме в
исследовательской литературе нет. Не определены и основные признаки
выделения героев-юродивых, не установлены их функции в тексте. Ближе всех к
решению этой задачи подошел В.В. Иванов, но он трактует тему юродства шире,
чем это предполагается в нашей работе. Мы собираемся конкретно определить,
каких героев Достоевского можно назвать юродивыми, каковы функциии
персонажей этой группы в романах Достоевского.
II. УПОТРЕБЛЕНИЕ СЛОВ СЕМАНТИЧЕСКОГО ПОЛЯ «ЮРОДСТВО» В ТВОРЧЕСТВЕ
ДОСТОЕВСКОГО .
В речи героев Достоевского слова «юродивый», «шут», «дурак»,
«идиот», «чудак», «сумасшедший» часто употребляются как синонимы.
Действительно, социолог мог бы объединить эти понят
| |  скачать работу |
Шуты и юродивые в романах Ф. Достоевского |
