Слово как опорный образ поэтики Иосифа Бродского
намеренно или бессознательно, накладывает на
него Бродский – справляться со всеми неудачами путем достижений не
физических, но духовных:
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
(«Я всегда твердил, что судьба – игра.(1971)»)
Он выбрал этот путь для своего героя, а стало быть, для самого себя
– ведь Бродский как никто был близок своему alter ego, тот служил ему кем-
то вроде проводника по миру Слов. Результатом этой связи стало глубокое, но
не беспросветное одиночество:
… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
(«Postscriptum (1967)»)
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
…
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
(«Я всегда твердил, что судьба – игра.(1971)»)
Лирический герой смиряется с этим – уж таково свойство его души, -
но не от бессилия, а от сознания всей целесообразности такого одиночества,
обусловленного ожиданием чуда (чуда искусства – позже Иосиф Бродский четче
сформулирует это). Оно являет собой логичный и безболезненный выход, дорогу
дальше, о чем будет сказано ниже.
Путь же вперед Бродский не считает изменой прежним убеждениям,
прежним чувствам, хотя эволюция лирического героя на протяжении
стихотворения хорошо нами просматривается:
Я писал, что в лампочке – ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
(«Я всегда твердил, что судьба – игра.(1971)»)
Вот это уже отражение одного из главных жизненных принципов героя -
ведь «пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем
время. Не потому, что оно меньше, а потому, что оно – вещь, тогда как время
есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее
последнее». А мысль всегда выражается в словах, тем более, что все его
произведения объединяет идея о превосходстве языка над временем. Таким
образом, лирический герой воплощает собой попытки самого автора с помощью
языка овладеть временем. И пусть эти попытки не исполнены страсти, но ведь
человеческие действия имеют гораздо меньше ценности, чем присоединение к
потоку языка. Именно поэтому позиция отстраненного наблюдателя, так часто
принимаемая alter ego поэта, является для него оптимальной. Любые попытки
творца властвовать над языком ни к чему не приводят, потому что Слово само
по себе несет идею всего мира, состоящего из названий, а поэт не в праве
навязывать свое понимание реальности. «Нельзя ничего навязывать обществу.
Единственное, что необходимо сделать, это создать такие механизмы, которые
защищали бы одного человека от другого». И определенно одним из важнейших
подобных механизмов является Слово.
Как раз отладкой механизмов или хотя бы размышлениями на эту тему и
занимается лирический герой Бродского. Привести мир в состояние гармонии
можно всего лишь систематизацией слов и понятий, но как сложно найти
подходящее, «гораздо труднее, чем придумать новое»! Отсюда вытекает ярко
выраженная конструктивная тенденция его стихов, преимущественно ранних, из
которой, в свою очередь, следует определенный принцип построения образной
системы. Разумеется, речь идет не об абсолютном законе, а лишь о тенденции,
которая достаточно четко прослеживается. Бродский стремится описать как
можно больше предметов, соотнеся их, по возможности, с универсальной
системой ценностей. Вот и его лирический герой является спокойным,
целостным образом летописца, верного только Слову. Поэтому для него не
важны субъективные мнения, расхождения с его желаниями, жестокие
болезненные потери. При этом его нельзя назвать фаталистом – разве что под
судьбой будет пониматься язык. Бродский чувствует, что человек может и
должен ковать свою собственную историю не путем борьбы, а путем объединения
с обстоятельствами. Ведь каждое из них можно превратить в слово, в каплю
среди океана Языка, и вместе с ним занять свое место в канве бытия. Но это
не означает полной пассивности, наоборот, его бьющая ключом энергия
выражается именно в этой словесной мозаике, эта мозаика и наполняет смыслом
его жизнь, жизнь поэта:
Ведя ту жизнь, которую веду,
я благодарен бывшим белоснежным
листам бумаги, свернутым в дуду.
(«Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1980)
Да и когда же чувствовать полноту существования, как не вмещая в
собственной речи все далекие и разъединенные явления жизни. После всех
творившихся разрушений Бродский не может не вернуться к воспеванию Жизни, к
мотиву вечной благодарности за красоту мироздания:
И пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
(«Я входил вместо дикого зверя в клетку…», 1980)
Его не так уж заботит то, что его рот все-таки «забьют глиной», но
любая лепта, внесенная в общее состояние языка, мгновенно станет достоянием
всего общества – «язык по своей природе ставит то, что в нем достигнуто, в
настоящее время». Так, каждый, кто считает себя поэтом, должен стремиться
«удлинить перспективу человеческого мироощущения, показать выход,
предложить путь человеку, у которого ум зашел за разум – человеку,
оказавшемуся в тупике». Единственным средством достижения этого является
язык – в нем нет тупиков, так как он находится в непрерывном движении
относительно и пространства, и времени («Чтобы уберечь себя от попятного
хода, искусство пользуется понятием клише»). В одном из своих эссе,
«Катастрофы в воздухе», посвященном литературному анализу, Бродский пишет о
Достоевском потрясающие строки: «Во многих отношениях он был первым нашим
писателем, доверявшим интуиции языка больше, чем своей собственной… И язык
отплатил ему сторицей. Придаточные предложения часто заносили его гораздо
дальше, чем то позволили бы ему исходные намерения или интуиция». Тот же
путь автор подсказывает и другим поэтам, ведь они – «те, кем он (язык) жив,
именно этот закон учит поэта большей праведности, чем любая вера». Только
полагаясь на «диктат языка», можно и нужно что-то менять в этом мире:
«помимо конкретного зла, подлинная мишень – мироощущение языка, это зло
породившего». Слова первыми реагируют на метаморфозы человеческой жизни, а
значит, и метаморфозы языка имеют влияние на качество бытия. Бродский
открыто заявляет, что литература мешает «ревнителям всеобщего блага»
объединить людей в одну толпу и управлять ей, потому что «там, где прошло
искусство, где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте
ожидаемого согласия и единодушия – равнодушие и разногласие, на месте
решимости к действию – невнимание и брезгливость». По сути, приобщение к
культуре Слова, будь то творчество или чтение, представляет собой «бегство
от знаменателя, …бегство в сторону необщего выражения лица, в сторону
числителя, в сторону личности, в сторону частности». Это бегство и есть
выход, предложенный языком, выход в будущее, так как «другого будущего,
кроме очерченного искусством, у человека нет». И в этом с ним сложно не
согласиться.
Таким образом, если этот путь является самым желаемым для Бродского,
то ответственность провожатых падает на поэтов. Конечно, лишь в самом
образе Слова заложена глубина, на которую пока не способен проникнуть
человеческий разум, спасительная глубина; но Слово не может остаться без
выражения, и здесь творец – «средство языка к продолжению своего
существования». Бродский, в отличие от многих других, не делает акцента на
том, истинным ли поэтом является считающий себя таковым. Ибо «независимо от
соображений, по которым он берется за перо, и независимо от эффекта,
производимого тем, что выходит из-под его пера, на его аудиторию, сколь бы
велика или мала она ни была, - немедленное последствие этого предприятия –
ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее – ощущение
немедленного впадания в зависимость от оного, от всего, что на нем уже
высказано, написано, осуществлено». Это и имел в виду поэт, говоря о власти
Слова над Минутой и Местом. Перед этим таинством слияния с языком меркнет
любая угроза. Теперь лирический герой становится современником всех времен,
странником всех стран, и ради этого он выносит все страдания и даже
смертную долю поэта. В этом он видит настоящую свободу, которая значит для
него едва ли не меньше, чем сами явления Жизни и Смерти:
… Она послаще
любви, привязанности, веры
(креста, овала),
поскольку и до нашей эры
существовала.
Ей свойственно к тому ж упрямство.
Покуда Время
не поглупеет,
| |  скачать работу |
Слово как опорный образ поэтики Иосифа Бродского |
