Слово как опорный образ поэтики Иосифа Бродского
ровную революцию, обогнав
время и пространство, овладев судьбой («На то она судьба, чтоб понимать на
всяком наречье»), храня глубоко, сначала недоступно для самого поэта, свою
основную силу. «Стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления,
мироощущения» - еще одно подтверждение из Нобелевской лекции. И силу эту
может дать только Язык.
В таком случае стоит подробно рассмотреть это универсальное оружие,
благо оно является одним из самых употребляемых образов в лирике Бродского.
И, конечно, самая «неразлучная» словесная пара в его стихах – Перо и
Бумага. В них одновременно присутствуют и оппозиционность, и близость
смыслов. Перо обладает преимущественным положением перед бумагой,
принужденной к пассивному ожиданию собственного преображения, несмотря на
превосходство большого пространства Бумаги над маленьким «телом» Пера.
Послушное воле поэта, Перо оставляет «кириллицыны знаки», образующие Слово,
на Бумаге, задача которой – сохранить эти знаки. Дар поэта, смысл его
творчества – в том, чтобы найти слово, затерянное в лабиринтах словаря,
именно найти, что труднее, нежели придумать новое. Цена удачно найденного
Слова очень высока – это физическая смерть поэта. Так, мы возвращаемся к
тому, что Бродский переосмысливает понятие поэтического бессмертия. Для
него самая большая ценность поэта в том и заключается, что поэт – смертный
человек. Здесь можно увидеть некоторую близость позиций Бродского и А.
Вознесенского, который также считает, что «художники всех времен»
объединены общей долей: это те, «кого заживо испепелял талант» (поэма
«Мастера»). Но если Вознесенский не принимает такой доли поэта, оценивая ее
как страдальческую («Доля художников хуже калек» - «Васильки Шагала»),
значит – несправедливую, то поэт у Бродского спокоен в своем отношении к
смерти, даже более того – благодарен жизни за то, что стал Поэтом.
Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
благодарен за все…
(«Римские элегии», 1980)
Сознавая, что чем больше словесной энергии собрано в стихах, тем
ближе конец, Бродский поощряет свое Перо к постоянному «контакту» с
Бумагой. Ведь только безостановочный поток слов может стать преградой
смерти. Такое отношение к жизни позволяет вынести не только любые повороты
личной истории, но и конец этой истории: если для поэтов он когда-то и
наступает, то лишь в виде автопортрета как последнего слова, знаменующего
общую для всех поэтов-творцов судьбу:
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
повернутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовется «мастерство»:
способность не страшиться процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.
(«На выставке Карла Вейлинка», 1984)
Вот еще пример того же ряда:
Без злых гримас, без помышленья злого,
из всех щедрот Большого Каталога
смерть набирает не красоты слога,
а неизменно самого певца.
(«Стихи на смерть Т. С. Элиота», 1965)
Разумеется, Бродского это не пугает, так как обретает свой конец жизнь
человека, но не существование Слова, распоряжающегося этой жизнью. Здесь
нужно сказать о еще одном понятии, которое автор считал выходящим за рамки
человеческого существования – о любви. В одном стихотворении – «В городке,
из которого смерть расползалась по школьной карте…» - Бродский описывает
жизнь города, в чьем прошлом была война, и каждая точно подмеченная деталь
дает нам понять, что бесследно она не проходит. «Оконная марля, выцветшая
от стирки» - это и занавеска, и в то же время застиранные госпитальные
бинты (недаром сквозь нее «проступают ранки гвоздики»). В любом дальнейшем
образе также можно заметить отголоски прошлого, изменить которое возможно
разве что путем облечения воспоминаний в слова и настоящей любовью:
Настоящий конец войны – это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
(«Часть речи», 1975-1976)
Но пусть даже «пуля, уносящая жизни» стала крылатым, «серебристым»
самолетом, на котором отдыхающие летят «на Юг в июле», все равно война
всегда будет с нами. Ее конец придет, когда образы, ранее мыслившиеся лишь
как военные, приобретут новые, мирные коннотации, и война сама станет
метафорой мирной жизни; иными словами, когда трансформируется наше сознание
и язык. В этом чудо существования Слов, метафор, и поэт оказывается
единственным ответственным за изменения общественного сознания, при этом
ничего обществу не навязывая. Отталкиваясь от этого, можно считать, что
здесь действуют две силы: Любовь и Язык. Накал чувства часто в целях
самосохранения сменяется самоиронией и условностью:
ввечеру у тела, точно у Шивы, рук
дотянуться желающих до бесценной
(«Часть речи», 1975-1976)
И очень часто оба эти мотива сталкиваются, и выходом из ситуаций,
когда любовь творила мир, но теперь прошла, оказывается всего лишь
возможность воскресить ее в памяти, в поэзии. Стихотворение способно
оживить забытое, также как прежде любовь возродила к жизни героя. Отсюда и
рождается жадное перечисление всего того, что было так дорого, ведь
«назвать» - по сути синоним «дать жизнь». Это еще раз подтверждается в
строках:
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
(«Часть речи», 1975-1976)
Возможно, эта уверенность дает силы поэту преодолеть погибель любви,
равно как и другие многочисленные потери, поставив в один ряд с прочими
названиями, давая ей место в собственной смоделированной, но не менее
реальной действительности. Этим он занимает и время, и пространство, тем
самым как бы получая над ними власть. И лишь Слова могут обеспечить если не
само существование за пределами жизни, то хотя бы один взгляд, одно
описание, дающее опору «странствиям души», меняющее реальность в пределах
пока этой жизни. Возвращаясь к Нобелевской лекции, отголоски этих идей
можно найти и там: «… будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще
колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным
потенциалом – то есть всем лежащим впереди временем. И потенциал этот
определяется не столько количественным составом нации, на нем говорящей,
хотя и этим тоже, сколько качеством стихотворения, на нем сочиняемого… Не
станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на
котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только
потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше
приспособлен к мутации». Но все же напрашивается мысль, что Бродский
оказался скромнее, чем мог бы быть, и не сказал о том, что настоящий Поэт
является не просто «инструментом языка». Его можно назвать ориентиром,
проводником мироощущения носителей этого языка, и наоборот – он получает из
Слов истинные знания. Ведь нам уже не раз было очевидно, что язык властен
не только над настоящим, но и над будущим и прошлым, а это ведет к
проникновению во все области знакомой и неизведанной Жизни. Не этого ли
искало и до сих пор ищет человечество?
Библиография.
1. Бродский И. Письма римскому другу: Стихотворения. – СПб.: Азбука-
классика, 2001.
2. Бродский И. Поклониться тени: Эссе. – СПб.: Азбука-классика, 2001.
3. Изучение литературы 19 – 20 вв. по новым программам. Сборник научно-
методических статей. Отв. редактор Бодрова Н. А. - Самара, 1994.
4. Ранчин А. «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского. – М.:
Новое литературное обозрение, 2001.
5. Русская литература 20 века. Школы, направления, методы творческой
работы. Под редакцией проф. С. И. Тиминой. – М.: Высшая школа, 2002.
6. Журнал художественной литературы, критики и библиографии «Старое
литературное обозрение». Главный редактор Куллэ В. – М.: АНО
Издательский клуб «Старое литературное обозрение», 2001’2 (278).
| |  скачать работу |
Слово как опорный образ поэтики Иосифа Бродского |
