Специфика художественной формы в произведениях живописи в контексте стилевого многообразия
ну настоящего человеческого образа
"заостренными гранями и плоскостями", хотя бы и написанными с "огромным
чувством валеров", не назвать иначе, как схемой, схематизацией формы.
Подобными же схемами являются почти все творения Пикассо после 1907 года,
когда по примеру Брака он сделался убежденным кубистом, фанатиком
пространственных отвлеченностей. В "пояснении" А. Грищенко любопытны
особенно слова, подчеркнутые мною, — о том, что кисть художника работала
"под интуитивным натиском воли и сознания". На интуицию то и дело ссылаются
нынче в пояснение новой живописи. Интуитивность творчества и восприятия
творчества стала очень удобной формулой ответа на все вопросы и недоумения.
Наитием, вдохновением, бессознательным выбором определяется работа
художника: тот или другой уклон формы, оттенок, характер мазка, кажущийся
произвол рисунка. Наитие, бессознательное угадывание, должно помочь и
зрителю войти в хрупкий мир картины. Картину нельзя "читать", она познается
"в интуитивном процессе". Нельзя спрашивать, желая понять, почувствовать
красоту картины: "Что это значит?" Надо вызвать в себе, внушить себе
сочувственный картине творческий трепет, принять, как подвиг
самоуглубления, приближение к личности мастера.
Все это отлично... Красота непостижима рассудком от века, и
сотворчество Зрителя с художником всегда было условием полного познания
красоты. Но чем же объясняется огромная разница между усилием воображения,
необходимым, чтобы приобщиться произведению прежнего самого гениального
мастера, и тем психологическим "подвигом", которого требует от зрителя
художник-экстремист? Допустим, что эта разница количественная. И все-таки,
если она и заключается лишь в степени требуемой чуткости, то где
доказательство, что, перейдя известный предел субъективизма, "интуиция" не
обращается в жалкий, безответственный самогипноз — как для художника, так и
для зрителя? Внушить себе можно ведь что угодно. Оттого и дан разум
человеку: дабы проверять и ограничивать полусознательные процессы духа. В
искусстве больше, чем где-нибудь, нужен ясный отбор средств и целей.
Творческая интуиция выше разума, но не есть неразумие, — высшее сознание,
но не бессознательность. Вот почему совершенно необходим объективный
критерий. Есть целая область подсознательных переживаний, которую никоим
образом не следует смешивать с областью надсознательных эстетических
провидений. Я нисколько не заподазриваю искренность людей, уверяющих, что
они испытывают наслаждение, созерцая "Человека с кларнетом" Пикассо. Тем
паче не сомневаюсь я в правдивости художника-экспрессиониста, который
внушил себе, что рукой его, живописующей плоскости сечения, водит
гениальная интуиция... Но что это доказывает? Что эти наслаждающиеся и
дающие наслаждение не различают чувства красоты от... чего-то другого,
произвольно самовнушенного. Ничего больше!
Все как-то опрокинулось в представлении художников. Гипертрофией
живописной формы была изгнана из живописи природа, ее заменила абстракция.
Но природа вернулась в живопись, как реальнейшая и конкретнейшая
реальность, как вещь, которой и "подражать" не надо, ибо она сама заменила
свое изображение. Художники стали вклеивать в картины куски газетной
бумаги, фольги, дерева и других "материалов"... Все опрокинулось.
Извратился в корне взгляд живописца на то, что есть живопись и что не
живопись, а случайный эффект природы, вызывающий смутные наши ассоциации
(вроде пятен сырости на бумаге), или случайный обрывок ее, сам по себе
безобразный и недопустимый, как живописный материал (лоскут газеты, фольги
или еще что-нибудь). Потеряло смысл понятие краски как условного
живописного материала (говоря о новом толковании фактуры, я вернусь к этому
вопросу), отпали признаки, отличительные для ремесла живописи, и признаки,
полагающие границу между объектом изображения и самим изображением.
Удивляться ли после того, что извратилось отношение художников к
художественной эмоции? То, что тысячелетия называлось искусством и давало
неизреченную радость: закрепление навеки образов быстротечной жизни больше
не радует, кажется наивным, скучным, не доходит до эстетического сознания.
Зато болезненно завлекают эмоции, может быть и похожие на чувство красоты,
но гораздо более зыбкие и слабые, задевающие только одну какую-то струну
воображения, одну чисто отвлеченную способность ума: творить из призраков
кумиры.
Вернемся к Пикассо. Судьба его творчества мучительна во всех
отношениях. Необыкновенное влияние, оказанное им на современников, говорит
за себя. Когда-нибудь будут начинать именем Пикассо историю живописи XX
века, как именем Давида начинают историю XIX...
Живописная форма Пикассо прошла ряд своеобразных превращений раньше,
чем выродилась в кубофутуризм. Испанец по происхождению, он юношей
перебрался в Париж (iQ01 год). К тому времени уже была написана им
знаменитая "голубая серия", отчасти под влиянием старых испанцев. В
"голубизне" Пикассо раннего периода несомненно есть что-то общее с "голубым
тоном" в композициях престарелого Сезанна. Последние, конечно, не могли
быть до iqoi года известны Пикассо, но "идеи носятся в воздухе"; к тому же
у них общий наставник — Теотокопули. Ренессанс толедского мастера,
знаменательный для XX века, вдохновил юношу Пикассо на ряд картин, овеянных
мрачной мистикой. Сезанн взял от Греко самое внешнее: холодную, терпкую
гамму, угловатые складки тканей, скульптурную тяжесть формы. Пикассо
проникся аскетическим духом Греко. Скорбные, согбенные фигуры в хламидах,
словно исполняющие мистические обряды, чередуются в "голубой серии" с
портретами "старых евреев" и нищих, напоминающих изможденной худобой своей
"распятия" Теотокопули и "пытки" Рибейры.
Очутившись в Париже, на внешних бульварах, в кабачках Монтмартра,
ученик Эль Греко заражается карикатурным пафосом Домье и Тулуз-Лотрека.
Сначала он пишет резко, подчеркивая "уличный" натурализм формы. Его
рисунок, намеренно небрежный в масляных картинах этой эпохи (впечатляющих
суровой силой красок), жутко заостряется и твердеет, когда художник ведет
линию иглой (цикл превосходных офортов), изображая порок и сладострастье
парижских низов. Он работает также пастелью, и дымчатая нежность этих
пастелей передается новой масляной серии под названием "Serie rose",
картинам, вдохновленным романской скульптурой юга Франции. Скульптура с
этих пор заметно влияет на живопись Пикассо; проблема "третьего измерения"
все более овладевает его фантазией. Стереометрическая пластика природы,
открытая в конце жизни Сезанном, является ему внезапно "сезамом" живописи.
По примеру Брака и Дерена, он делается кубистом. Его форма каменеет. Краски
обретают суровость. Схемы тел и предметов, как в броню, облекаются в серо-
зеленые и буро-серые тона; чудовищные нагие женщины, словно высеченные из
первозданных глыб, вислогрудые праматери доскифских времен, заполняют
холсты землистыми охрами разных оттенков; садовые фрукты — яблоки, груши,
лимоны и апельсины — верные заветам Сезанна, преображаются в голые
"перспективно" изуродованные объемы, еще менее живые, еще менее похожие,
чем у Сезанна, на подлинные "плоды земные". И неудивительно! В своем
желании "преодолеть" природу, дабы глубже выразить таинственную
трехмерность вещества, в своем обоготворении чистой живописной формы,
Пикассо сразу опередил учителя и пошел по пути опытов, благодаря которым
было заподозрено состояние его умственных способностей. Один из таких
опытов заключался в том, что художник перестал писать свои фрукты с натуры,
а сначала выделывал модели их из картона, которые затем переносил на холст.
Многие думали: сумасшествие? Но это был лишь первый шаг к коллективному
безумию наших дней, к тому, что так звучно зовется экспрессионизмом. "Опыт"
Пикассо в конце концов логичен. Если природа не подлежит более изображению,
а только формальному выявлению, то лучше художнику и не иметь ее перед
глазами, лучше заменить ее картонным чучелом:
проще и спокойнее. Ведь модели можно придать именно тот характер
формы, который в данном случае нужен. Когда мастерская живописца сделалась
научной лабораторией, неуместной оказалась в ней прежняя натура.
"Я не могу забыть моего посещения его мастерской, — пишет о Пикассо
Тугендхольд. — Признаюсь, я увидел там обстановку, довольно неожиданную для
живописца: в углу — черные идолы Конго и дагомейские маски, на столе
— бутылки, куски обоев и газет, в качестве natures mortes, по стенам
— странные модели музыкальных инструментов, вырезанные из картона
самим Пикассо; на всем отпечаток суровости, и нигде ни одного радующего
живописного пятна. И однако, в этом кабинете черной магии чувствовалась
атмосфера творчества, труда — хотя бы и заблуждающегося, но серьезного, не
знающего меры отдыха в своем пытливом напряжении.
Критик сравнил удачно. "Черная магия", пожалуй, верно передает
ощущение холодно-острой, неблагостной отчужденности от мира сего, которое
производит "кубизм". И конечно,
| |  скачать работу |
Специфика художественной формы в произведениях живописи в контексте стилевого многообразия |
