Анна Ахматова
чавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом,
заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям
автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.
Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не
"обработанную" запись в дневнике:
" Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки. Не любил,
когда плачут дети, Не любил чая с
малиной И женской истерики.
...А я была его женой". Он любил...
Иногда такие любовные "дневниковые" записи были более
распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже
четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя
фрагментарность, похожесть на "романную страницу" неизменно сохранялась и в
таких миниатюрах:
" Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует. И в
доме не совсем благополучно:
Огонь зажгут, а все-таки темно...
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною".
Там тень моя осталась и тоскует...
В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего
монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так
любил в своей психологической прозе Толстой.
Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова - что, кстати,
редко у нее - переходит к "третьему лицу", то есть, казалось бы,
использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и
последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же
предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность.
Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:
" Подошла. Я волненья не выдал,
Равнодушно глядя в окно.
Села словно фарфоровый идол,
В позе, выбранной ею давно.
Быть веселой - привычное дело,
Быть внимательной - это трудней...
Или томная лень одолела
После мартовских пряных ночей?
Томительный гул разговоров,
Желтой люстры безжизненный зной
И мельканье искусных проборов
Над приподнятой легкой рукой.
Улыбнулся опять собеседник
И с надеждой глядит на нее...
Мой счастливый богатый наследник,
Ты прочти завещанье мое".
Подошла. Я волненья не выдал...
Загадка популярности любовной лирики Ахматовой
Едва ли не сразу после появления первой книги, а после "Четок" и
"Белой стаи" в особенности, стали говорить о "загадке Ахматовой". Сам
талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не
говоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных
свойствах. "Романность", подмеченная критиками, далеко не все объясняла.
Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкости
с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности
и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать,
она достаточно противоречила "эталону женственности". Вызывало
недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в
которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь
двумя - тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно
потемневшим горизонтом.
Но если страдание любящей души так неимоверно - до молчания, до
потери речи - замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и
пленительно достоверен весь окружающий мир? Дело, очевидно, в том, что,
как у любого крупного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в стихах
предреволюционных лет, был шире и многозначнее своих конкретных ситуаций. В
сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, все
убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала
о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она
писала впоследствии в "Поэме без героя", что постоянно слышала непонятный
гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных
твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые
стали терять устойчивость и равновесие.
Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было
стихотворение "Первое возвращение" с его образами смертельного сна, савана
и погребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены,
происшедшей в самом воздухе времени. В любовный роман Ахматовой входила
эпоха - она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них
ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная
судьба.
Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течением
времени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы,
завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не
переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно
выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта
"хрупкая" и "камерная", как ее обычно называли, лирика женской любви
начала вскоре, и ко всеобщему удивлению, не менее пленительно звучать
также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и
работниц в красных косынках. На первых порах столь странное
обстоятельство вызывало немалое смущение - прежде всего среди пролетарских
читателей.
Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и
гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого
мира, любившая образы и мотивы, как правило, вселенского, космического
масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько о
человечестве или, во всяком случае, о массе, была первоначально
недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств, относя их в порыве
революционного пуританизма к разряду социально небезопасных буржуазных
предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы
отдавала предпочтение ударным.
На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в
соседстве с громоподобными маршами и "железными" стихами первых
пролетарских поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная на
засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и
бесследно исчезнуть... Но этого не произошло. Молодые читатели новой,
пролетарской, встававшей на социалистический путь Советской России,
работницы и рабфаковцы, красноармейки и красноармейцы - все эти люди,
такие далекие и враждебные самому миру, оплаканному в ахматовских стихах,
тем не менее, заметили и прочли маленькие, белые, изящно изданные
томики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы.
"Великая земная любовь" в лирике Ахматовой
Ахматова, действительно, самая характерная героиня своего времени,
явленная в бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы
и матери, изменявшей и оставляемой. По выражению А. Коллонтай, Ахматова
дала "целую книгу женской души". Ахматова "вылила в искусстве" сложную
историю женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки, нового
становления.
Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен и многолик.
Собственно, его даже трудно определить в том смысле, как определяют,
скажем, героя лирики Лермонтова. Это он - любовник, брат, друг,
представший в бесконечном разнообразии ситуаций: коварный и великодушный,
убивающий и воскрешающий, первый и последний.
Но всегда, при всем многообразии жизненных коллизий и житейских
казусов, при всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или
героини Ахматовой несут нечто главное, исконно женское, и к нему то
пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной плясунье, например,
идя сквозь привычные определения и заученные положения ("Меня покинул в
новолунье Мой друг любимый. Ну, так что ж!") к тому, что "сердце знает,
сердце знает": глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность
выйти к тому, что "сердце знает", - главное в стихах Ахматовой. "Я вижу
все, Я все запоминаю". Но это "все" освещено в ее поэзии одним источником
света.
Есть центр, который как бы сводит к себе весь остальной мир ее
поэзии, оказывается ее основным нервом, ее идеей и принципом. Это любовь.
Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в
любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории
человечества о том, что женщина "загнана в любовь". В известном смысле
вся лирика (особенно ранняя) Анны Ахматовой "загнана в любовь". Но
| |  скачать работу |
Анна Ахматова |
