Анна Ахматова
Без учета того очень легко встать на путь
самых разнообразных обвинений подобных стихов, например, в пессимизме. В
свое время, еще в 20-е годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз в
стихах Ахматовой употребляется, скажем, слово "тоска", и делал
соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно
слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов
говорит о жизненной силе их. Эта тоска как особое состояние, в котором
совершается приятие мира, сродни тютчевской тоске: "Час тоски
невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой
часто проникнута народная песня.
Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихию
любви, жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне
синоним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею". Вот это
сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости делает многие
стихи Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их со столь близкими
ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается выход из мира
камерной, замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви - забавы к
подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви, для людей и к людям.
Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний.
Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения
и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.
Любовная лирика Ахматовой в 20-е и 30-е годы
Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами
тональность того романа любви, который до революции временами охватывал
почти все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о
главном открытии достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего
послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя
все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман,
не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из
поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была
настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее
к гражданской, философской и публицистической лирике, все же
представлялась глазам большинства, как только и исключительно художник
любовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием
перемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь,
не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда,
некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод,
например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном
ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не
развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание,
отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю
как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при
нас и завершения которого мы тоже не услышим:
" А, ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня.
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят.
Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом
Я к тебе никогда не вернусь".
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной
недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать,
хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность.
Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в
состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно,
нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все
происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки,
без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что
степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие
звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда -
впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной
открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если
вспомнить ее одновременную закодированность и субъективность.
"Кое-как удалось разлучиться
И постылый потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава,
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит.
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?"
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно
"перемалывают", подобно тому, как цветок, радующий нас красотой и
изяществом, гармонией и чистотой, тоже "перемолол" черную землю. Она
горячо протестовала против попыток иных критиков или литературоведов, а
равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни,
что послужил "пищей" для возникновения красоты цветка. С этой точки
зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского
комментирования. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам уж
важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения
стихотворения "Кое-как удалось разлучиться..."? Может быть, Ахматова
имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В. Шилейко, поэтом,
переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж после
своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с
известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие конкретные
поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить наше любопытство.
Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности догадаться и
судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это
стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине - по своей как бы
зашифрованности и непроясненности – оно приобретает смысл, разом
приложимый ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходным
ситуациям. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная
напряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность
решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и
сильную.
О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся
к тому же году, что и только что процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой радостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведет мой неповторимый бред, -
Затем, что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих "Записных книжках" приводит высказывание Дж.
Рескина, которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики
Ахматовой. "Благотворное действие искусства, - писал Дж. Рескин, -
обусловлено (также, кроме дидактичности) его особым даром сокрытия
неведомой истины, до которой вы доберетесь только путем терпеливого
откапывания; истина эта запрятана и заперта нарочно для того, чтобы вы не
могли достать ее, пока не скуете, предварительно, подходящий ключ в
своем горниле".
Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и
мольбах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем же
шифром любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять и
дополнительно описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи,
которую может подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но
не каждый может понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и
многозначительной.
Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30-х
годов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самого
эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было
вялых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны
и предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описы
| | скачать работу |
Анна Ахматова |