Фашизм
уманизма ради самого человека, ради бытия человека, но это бытие фашист
понимает как задание, как испытание, как творческий акт победы над хаосом и
рождения формы. Фашист хочет вырвать из под скорлупы гуманизма сущность
человеческого и бросить ее на весы спонтанной реальности. Именно так --
гносеологически и онтологически -- понимает фашист "черный цвет террора".
Фраза Муссолини о том, что "фашист должен жить рискуя", является указанием
на истоки фашистского стиля, коренящегося в жажде острого и
бескомпромиссного исследования бытия так как оно есть, и в жертву такому
онтологическому опыту в первую очередь фашист готов принести самого себя.
Мартин Хайдеггер сделал из понятия "риска" важнейшую метафизическую
категорию. Его термин "бытие-без-укрытия-в-максимально-рискованном-риске"
прекрасно характеризует глубинную волю фашиста столкнуться с реальностью
напрямую, неопосредованно, холодно -- будь-то реальность человеческая или
нечеловеческая. И такая воля, рождаясь и заявляя о себе, разламывает
нормативы гуманизма, откидывает его критерии и его конвенции, стремится
утвердить по ту сторону гуманизма, "мира застывших форм" вселенную "новой
иерархии". При этом нигилизм и созидание, анархия и порядок тесно
переплетаются в фашистском стиле, повинуясь особой неописываемой в
гуманистически-рационалистических терминах логике. Эрнст Юнгер в той же
книге пишет: "Наша надежда -- на тех молодых людей, которые страдают от
лихорадки, пожираемые зеленым гноем отвращения, на те молодые души,
которые, будучи истинными господами, болезненно тащатся сквозь строй свиных
корыт. Наша надежда на их восстание против царства "правильных мальчиков",
на их восстание, которое потребует великого разрушения мира форм, которое
потребует взрывчатки, чтобы очистить жизненное пространство во имя новой
иерархии". Мелер подчеркивает, что "в тексте подобного рода не надо
обращать внимание на слова, так как слова не имеют здесь строго
фиксированного значения. Бенн никогда бы не произнес фразу о "великом
разрушении мира форм", но тем не менее, Юнгер, говоря о "восстании" и
"новой иерархии" имеет в виду то же самое, что и Бенн".
Любовь фашиста к войне также имеет экзистенциальный характер, коренится в
глубинном онтологическом поиске, принципиально не удовлетворенном
универсалистскими клише гуманизма. Мелер пишет: "За защитой национальных
территорий на заднем плане ощущается присутствие более глубинной
потребности -- ностальгии по иной, более напряженной, более цельной форме
жизни." В войне за внешними ее целями, приоритетами, за чувством
национального долга фашист проглядывает то парадигматическое, классическое
для его стиля сочетание Юности и Смерти, то "бытие-без-укрытия-в
-максимально-рискованном-риске", в котором открывается для него живая и
конкретная метафизика. Юнгер говорит о "пламенном воздухе, который
необходим душе, чтобы не задохнуться. Этот воздух заставляет постоянно
умирать, день и ночь, в полном одиночестве. В тот час, когда молодость
чувствует, что душа начинает расправлять крылья, необходимо, чтобы взгляд
ее обратился прочь от этих мансард, прочь от лавок и булочных, чтобы она
почувствовала, что там далеко внизу, на границе неизвестного, на ничейной
территории, кто-то не спит, охраняя знамя, и на самом далеком посту есть
часовой."
Мелер подчеркивает, что "здесь речь не идет о максимах высококультурного
одиночки, имеющих смысл только для него самого и нескольких
единомышленников. Конечно, всего нескольким авторам удалось выразить это
столь же совершенным образом -- нечто похожее можно, действительно
встретить у Монтерлана, Дрье Ля Рошеля, Рене Кэнтона или у Д'Аннунцио, хотя
и в более высокопарном стиле. Но все эти писатели лишь формулируют то, что
многие молодые люди инстинктивно переживают в реальности. И не случайно во
время войны в Испании, когда европейский фашизм, как мы его понимаем,
достиг своей эмоциональной вершины, родился боевой клич "Viva la muerte!" --
"Да здравствует смерть!"" Важно напомнить и ситуацию, в которой впервые
появился этот клич. Он впервые прозвучал из уст создателя Иностранного
испанского легиона генерала Хосе Миллана Астрая. На одной из манифестаций,
когда возбужденные поклонники генерала Астрая кричали "Viva Millan Astray!"
("Да здравствует Миллан Астрай!"), генерал возразил: "Что это значит?
Никакого "да здравствует Миллан Астрай!" Крикнем лучше вместе -- "Viva la
muerte! Abajo inteligencia!" ("Да здравствует смерть! Долой
интеллигенцию!") И теперь красные пусть только появятся!"
"Abajo intelligenсia!" -- "Долой интеллигенцию!" -- это не просто случайное
дополнение к кличу смерти, это -- точное определение абсолютного врага
фашизма, по ту сторону национальных и социальных битв. "Интеллигенция" --
русское слово, означающее человека, резко отошедшего от традиционных
нормативов своего сословия и отчаянно с головой погрузившегося в
универсализм гуманистических клише, в синкретический суррогат
"просвещенной" культуры. Интеллигенция -- это тот тип, риск в существовании
которого минимален, выбор переведен на план сентиментальной абстракции, а
росток действия в зародыше удушен питоном сомнения. Интеллигенция -- это
хаос, претендующий на то, что он уже и есть форма, это унылый декаданс,
пытающийся выдать себя за умудренность, это патриот, подделывающий
документы на освобождение от мобилизации на защиту отечества и "гражданин
мира", о "мире" узнающий из второсортных романов. Одним словом,
интеллигенция для фашиста -- символ "отчужденного, неаутентичного
существования", воплощение и концентрация вербального, болтливого
"идеализма".
Интеллигенция -- это основной носитель гуманизма, и поэтому именно против
нее в первую очередь направлено восстание фашистского стиля, апеллирующего
к крайностям, к пределам, к эксцессам, к смерти, чтобы раз и навсегда
покончить с "духом дряхлости", заразившим цивилизацию после Просвещения.
Фашистский стиль в России
В заключение анализа концепций Армина Мелера нам представляется любопытным
попытаться спроецировать на историю русской политической мысли и русской
культуры критерии, по котором немецкий исследователь причисляет тех или
иных личностей к носителям фашистского стиля. сразу же надо заметить, что
наиболее очевидными кандидатами в представителя русского фашистского стиля
будут отнюдь не представители исторического явления, известного как
"русский фашизм", т.е. харбинская и американская политические организации,
возглавлявшиеся соответственно Родзаевским и Вонсяцким. Эти "русские
фашисты", несмотря на их внешнюю приверженность фашистской идеологии были
намного дальше от сущности фашистского стиля, нежели многие другие деятели,
которые часто сами и не подозревали о возможности отнести их в этот лагерь.
Если взять наиболее удаленный от нас период времени, то предтечей
"фашистского стиля" в России следует, безусловно, назвать Петра Чаадаева,
этого уникального мыслителя, с классификацией которого у историков русской
философии всегда возникает столько проблем. Действительно, Чаадаев явно не
вписывается в ряды правых, славянофилов, патриотов, так как его
принципиально не удовлетворяет хаотическое, неоформленное состояние
русской мысли и русской культуры и даже шире -- русской истории. Чаадаев
уже в зародыше разглядел то страшное явление полной интеллектуальной
безответственности, которое позднее оформится в русскую интеллигенцию, и
заклеймил худосочную неспособность славянофилов придать национальному
чувству ясную, кристальную форму, перевести пластическую материю в
произведение искусства. Но с другой стороны, Чаадаев не принадлежит и к
прогрессистскому крылу, к "западникам". Его учителем был Жозеф де Мэстр,
отец европейской контрреволюционной и антипрогрессистской мысли,
однозначный враг Просвещения. Все эти парадоксы прекрасно объясняется в
типологии Армина Мелера, рассматривающего фашистский стиль как
самостоятельное, органическое явление, ставшее массовым в Европе 1919-1945
годов, но потенциально существовавшее и раньше в лице его провозвестников
к числу которых Мелер причисляет известного дэнди Брэммеля, Ницше, Барреса
(кстати, почитателя де Мэстра), Сореля, Абеля Боннара и т.д. Как и для
всякого фашиста для Чаадаева характерна любовь к форме, социальный
нонконформизм, неприязнь к природной инерции и культурной недоделанности,
а также к безосновательным и надуманным гуманистическим идолам.
В начале 20-го века в России появляется целая череда носителей русского
фашистского стиля. В первую очередь, это "безумный барон" Унгерн-Штернберг,
диктатор Монголии, сочетавший в себе все черты классического фашиста.
(Неслучайно его фигура вызвала восхищение у европейских фашистов -- ему
посвящали книги, статьи и исследования Юлиус Эвола и Краутенхоф, Ольер
Мордрель и Жан Мабир и т.д.) Унгерн-Штернберг был "жесток, как может быть
только аскет" (по свидетельству его сослуживцев). Он ненавидел
интеллигенцию и гуманизм лютой ненавистью. Повсюду, казалось, он ищет лишь
подвига и смерти, но при этом мысль его была погружена в тонкие мистические
проблемы -- поиск в Тибете подземной страны Аггарта, где пребывает,
согласно монгольским легендам сам Король Мира, размышления о упадке Запада
и его материалистической цивилизации и идея о необходимости крестового
похода традиционного Востока против антитрадиционного Запада и т.д. Унгерна
отличала и еще одна чисто фашистская черта -- Абсолютная Верность. То, что
Императора, которому он присягал больше не существует, что белое дело в
Сибири полностью проиграло, что никакого смысла
| |  скачать работу |
Фашизм |
