Французские простветители
ва года его жизни с оборванной на 1765 году биографией в go “Исповеди”.
Своими раздумьями о себе и великих проблемах жизни это произведение
отличается от заключительной части “Исповеди”, тем более – от “Диалогов”.
Мало того, “Прогулки” – не только “придаток” к “Исповеди”, по определению
Руссо, но и философский к ней ключ, в чем мы еще не раз убедимся. Увы,
десятую “прогулку” оборвет безжалостная смерть.
И вот незаметно для Руссо даже сухой рассказ о мелких событиях
обыденной жизни бывает окрашен изменчивыми его настроениями, хотя он ничуть
не искажает факты, если только не позабыл, не перепутал кое-что. Достоверен
ли фактический материал “Исповеди”? Ведь память уже не молодая, и едва ли
он проверял ее “вещественными и письменными материалами”, вследствие чего
события то вспоминаются ему “живо, будто они только что произошли”, то
воспроизводятся по рассказам других людей, часто весьма “смутным”. По
данным компетентного руссоведа Д.Морне, “в самом существенном “Исповедь”
точна, когда же она таковой не является, нет никаких оснований полагать,
что Руссо умышленно нас обманывает”. Но есть и мнения другого рода. “Чем
больше я вчитываюсь в корреспонденцию Руссо, отлично изданную Дюфуром, –
пишет Ж. Геено, – тем больше укреплялся в убеждении, что жизнь Руссо была
не такой, какой он ее себе представлял; иной, чем та, о которой он с
честностью примерной рассказывает в “Исповеди”.
Исследователи имеют в виду не хронологические ошибки, а эмоциональные
аспекты, поставленные Жан-Жаком и покоряющие читателя своим субъективным
восприятием вещей. Начинается “Исповедь” такой декларацией: “Я один. Я знаю
свое сердце. Я создан иначе, чем кто-нибудь из виденных мной; осмеливаюсь
думать, что я не похож ни на кого на свете”.
Декларация эта вызывает удивление. Перед кем выставляет себя Руссо
неподражаемо оригинальной личностью? Перед простым Людом, что ли? Но ведь
не в привычке народа “мерить всех под один аршин” – оригиналов народ не
любит, людей с резкими характерами уважает. Нет, именно потому, что Руссо
кровно связан с простонародьем, он выражает гордость плебея-самоучки,
занявшего одно из первых мест в ряду мыслителей Европы. Останься он в
Швейцарии, пришлось бы ему довольствоваться профессией ремесленника.
А почему Руссо говорит нам: “Я один”? По-видимому, этой первой
короткой фразой “Исповеди” предупреждает читателя: Нигде не чувствует он
себя единомышленником – ни в домах аристократов, ни в домах
энциклопедистов, ведет себя порой диковато. Так у вольнодумной актрисы
кино, чьи гости вели разговоры против религии, Жан-Жак прервал эти
разговоры гневным восклицанием: “Отсутствующего друга поносить мерзко, а вы
поносите вездесущего бога”, – вскочил и, хлопнув дверью, ушел. Не
удивительно, Что за ним закрепились клички: “маленький хам”, “босяк” и тому
подобное.
С такими выходками на людях – как не сказать о себе, что он всегда
“один”. И вот перед ними отнюдь не сухая по мере изложения автобиография, а
выразительный, яркий “автопортрет”. Этот термин, обозначающий широко
известный жанр в изобразительном искусстве, Руссо сам применил к
“Исповеди”, назвавший ее: “мой портрет”. Живописец рисует свой автопортрет,
глядя на себя в зеркало, а Руссо видит свой духовный облик, как сформировав
его нелегкий жизненный путь, опираясь на свою память; его автопортрет –
“движущийся во времени”. Кроме автопортрета, “Исповедь” содержит портреты
других людей. Но если живописец в многофигурной композиции, обычно ставит
себя, когда желает портретироваться, у самой почти рамы, то в “Исповеди”
Руссо – в центре. Правдивости его автопортрета помогает ирония в
отношении самого себя – ему ничего не стоит назвать себя “старым безумцем”,
посмеяться над своими письмами влюбленного мальчишки – письмами “пафос
которых способен был сокрушить скалы”, а правде портретов помогает, что он
“довольно хороший наблюдатель”, и хотя в тот момент, когда наблюдает,
разобраться не может, “потом все возвращается к нему – место, время,
интонация, взгляд, жест, обстоятельство”.
Никто еще до Руссо не обращался так часто к искусству самоизображения,
так мастерски не “прилагал к своей душе барометр”. Что особенно
подчеркивает Руссо в своем автопортрете? Странности характера и поведения.
Так, в покойном состоянии он боязлив, стыдлив, иногда вял, иногда
волнуется, не знает ни осторожности, ни страха, ни приличий, его охватывает
дрожь, вот-вот замрет сердце. Редко бывает рассудительным, житейски
трезвым. И противоречия в нем невообразимые.
За четырнадцать лет до окончания “Исповеди”, в период первых двух
трактатов, публичный успех которых внушил ему необычайную уверенность в
себе, Руссо задумал сочинение, под названием: “Чувственная мораль, или
Материализм мудреца». Из уцелевших набросков явствует, что в своих мыслях,
чувствованиях, поступках человек носит следы ощущений, внутренне его
видоизменяющих; на человеческий организм и душу влияют климат и время года,
звуки и цвета, мрак и свет, движение и покой, конечно и пища. Изучив это
влияние, человек способен продумать свой внешний режим и активно управлять
своими чувствами, обращаясь к их источникам, “принудить животные силы
служить на благо нравственному порядку и таким образом привести душу в
состояние наиболее благоприятное для добродетели или удержать ее”.
“Исповедь” перешагнула границы эпохи, когда умение связывать
неразрывной цепью все звенья анализ считалось высшим достижением мысли.
Заглянув в подпочву своей душевной жизни, Руссо открыл “бессознательные
движения сердца”. Объяснить, почему в одних случаях его ум активен, а в
других случаях будто выключен, почему так часты в нем коллизии между
разумом и эмоцией, причем вторая берет верх, Руссо не мог, он – загадка для
самого себя, но если не до конца распутал клубок нитей своего душевного
комплекса, так хоть обнажил саму путаницу, а это уже немало. В авторе – он
же герой “Исповеди” - противоположные начала действуют то сообща, то врозь,
то совсем на время изгоняя одно другое. Хаос разнородных мыслей и чувств…
Стало быть никакой цельности характера? А все же есть она, иначе не могли
бы говорить о “самобытности, своеобразии” Руссо. Дело в том, объясняет он,
что внешние влияния, которым он поддается, долго на нем не отражаются, и
после всяких “толчков” возобновляется его “устойчивое состояние”. Цельность
Руссо – это и неискоренимые его убеждения, и даже причуды его. Изменить
свою натуру Руссо не хочет, не нужно это ему, раз он “лучший из всех
людей”. Мудрость народную Руссо высоко ценил, ставил выше учености какого-
нибудь философа.
Бывают глубоко нравственные люди, не отдающие себе отчета, морально их
поведение или нет. Но стоит кому-нибудь обещать свою “исповедь”, как с этим
словом ждут рассказа о тяжких моральных испытаниях. Слово “исповедь”
предполагает суровый взгляд на себя, как и непреоборимое желание поделиться
с другими об этом. Не укладываясь в рамки ни “автобиографии’, ни
“движущегося автопортрета”, исповедальный жанр предполагает какие-то
страдания автора. Довольный собой и своим житьем-бытьем, человек вряд ли
сядет за стол писать свою исповедь. Наконец, если общество более или менее
устойчиво, человек, выворачивающий свою душу наизнанку, кажется феноменом
патологическим даже себе самому, тем более другим.
“Исповеди” Руссо повезло – две линии сомкнулись для нее: душевный
кризис человека, охваченного мыслью, что среди людей все эфемерно – дружба,
благодарность, уважение, и кризис общества, распад его устоев, загнивание и
дискредитация его идеологической системы. Раздумывая о масштабах своей
катастрофы, “бездны страданий”, Руссо вынужден сам защищать себя. Краткая
речь, хотя бы и пылкая, немногих убедит, в других посеяла бы сомнения.
Подчеркивая важность своей задачи, Руссо самим термином “исповедь”
указывает на великий конфликт между ним и обществом, не понимавшим его и не
желавшим понять. Итак, глубокий душевный кризис, а не эгоцентризм стоит за
откровенным произведением Руссо: “Я слишком люблю говорить о себе”. Вряд ли
кому другому из французских литераторов XVIII века выпало на долю столько
горьких испытаний, хотя Руссо и не отведал тюремного заключения. Надо еще
упомянуть брошюры, пасквили, статейки, порочившие его имя, высмеивающие его
причуды, дискредитирующие его взгляды. В каких только в смертных грехах не
обвиняли его! Даже бывшие друзья мизантропический характер, и горько было
убедиться в “страшной призрачности человеческих отношений”. Наконец, разве
могло быть душевное состояние его гармоничным, когда католики парижского
парламента и протестанты швейцарских консисторий с равным усердием
предавали анафеме его сочинения, грозили сожжением всего им напи
| |  скачать работу |
Французские простветители |
