ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ
же 13:31 – Царство Небесное подобно зерну.
Семя же – вера (Матфей. 17:20 «...если вы будете иметь веру...»). У Луки
семя, принесшее плод, – «это те, которые, услышавши слово, хранят его в
добром и чистом сердце и приносят плод в терпении». В одном семантическом
поле оказываются слова эпиграфа и у Луки: «терпение» и «умрет» («скорбь» в
Евангелии от Марка). Слово «умрет» в Евангелии от Иоанна встречается еще
дважды в 11 главе, предшествующей цитате из 12 главы. Иоанн 11:25, 26: «Я
есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; И всякий
живущий и верующий в меня не умрет вовек». Интересно то, что в обоих
случаях и у Луки, и у Иоанна слова негативной окраски имеют позитивную
коннотацию. В цитате из Иоанна конкретное противопоставление: если не умрет
– плохо, но если умрет – хорошо. «Земля», или «почва», в которую попадает
семя – «сердце человеческое», душа.
Рискнем предположить, что Евангелие от Иоанна – наиболее соответствует
духу Православной церкви, поэтому, самое «русское», обращенное к
«таинственной русской душе», наиболее отвечающее христианским взглядам
самого Достоевского: «Дабы всякий верующий... не погиб» (Иоанн. 3:16).
Книга эта наиболее светло, возвышенно и победоносно возвещает о реальности
Царствия Божия уже и сейчас, и о нем, еще только грядущем. «Христианство
Достоевского, – по словам Н. А. Бердяева, – не мрачное христианство, это
белое, иоанново христианство. Именно Достоевский много дает для
христианства будущего, для торжества вечного Евангелия, религии свободы и
любви»[5]. Несомненно то, что Достоевский избрал эпиграфом к роману цитату,
наиболее отвечающую своему «Я верую».
Таким образом, самим эпиграфом Достоевский определяет общую тему
«Братьев Карамазовых», поле своего творческого исследования. Можно выделить
понятия, относящиеся к этому полю: Царство Божие (Царство Небесное) – «не
от мира сего». В противоположность ему – мир, не разумеющий, не слышащий,
бесплодный. Душа, по мнению Достоевского, «неопределенное, невыяснившееся».
Но при этом идеал «почвы» для восприятия слова Божия, для принятия Царства
Божия Достоевскому вполне очевиден – чистое, терпеливое сердце, человек,
«ненавидящий душу свою в мире сем». Но главное – не эти абстрактные
понятия, а сам процесс отречения от плотского «я» для принесения высшего
плода.
Можно выделить и другой аспект эпиграфа. Идея жертвенности, выраженная
в ней иносказательно, детализируется далее в Евангелии и трактуется в плане
альтруистическом: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в
мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Евангелие от Иоанна, 12:25). Такова
диалектика жертвенности, высказанная в крайней форме. Чтобы сохранить душу
свою в «жизнь вечную», надо не только пренебречь личным, преодолеть эгоизм,
но и, жертвуя собой, страдать, надо с радостью принять вину всех на себя,
надо уметь жертвовать собой в пользу всех. Эти мысли составляют символ
веры, нравственное кредо Достоевского.
3) Анализ стиля повестовователя
Теперь проанализируем стиль повествования в романе «Братья
Карамазовы». Житийная ориентация повествователя Достоевского определенно
сказывается во вступлении к «Братьям Карамазовым» («От автора»), где
повествователь в тоне интимной беседы с читателем объясняет ему причину,
побудившую его взяться за роман, и назидательную цель своего рассказа, а
также сомнения и беспокойства, которые в нем предстоящий труд вызывает:
«Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь
в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим
героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и
предвижу неизбежные вопросы <...> Ну а коль прочтут роман и не увидят, не
согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому
что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен <...> Дело в том,
что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся.
Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности.
Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак...»
(1, 31). В отличие от житийного вступления вступление «Братьев Карамазовых»
лишь меняет характер существенных для жития формул и модернизирует их. Так,
беспокойство житийного повествователя относится только к слабости его
самого и никогда не распространяется на житийного героя, тогда как
повествователь Достоевского считает нужным настаивать на «примечательности»
Алексея Федоровича, волнуется, что читатель ее не заметит или не примет.
Доверительный тон вступления, обращенный к читателю, указание
дидактической установки рассказа, так же как и в житийном повествовании,
соотносятся с теми отступлениями, где рассказчик переходит к новой теме или
посвящает читателя в свои писательские намерения: «Об этом [жизни Мити до
«катастрофы»] я теперь распространяться не стану, тем более что много еще
придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь
ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых мне и
романа начать невозможно» (1, 40); «Но, пока перейду к этому роману нужно
еще рассказать и об остальных двух сыновьях Федора Павловича, братьях Мити,
и объяснить, откуда те-то взялись» (1,41); «...и вот жаль, что чувствую
себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым. Попробую, однако,
сообщить малыми словами и в поверхностном изложении…» (1, 42). Приведенные
примеры переходов от одной темы к другой или от отступления к основному
повествованию представляют модернизацию незатейливых переходов житийного
рассказа.
Общий взволнованный тон повествователя Достоевского, чрезвычайно
взволнованного в тех обстоятельствах «катастрофы», которые он излагает, не
только не противоречат его житийной ориентации, но, напротив, ее,
продолжает. Дело в том, что агиографическое (житийное) повествование, в
отличие от летописного (несмотря на всю их, близость), не может быть
бесстрастным. Оно проникнуто: выраженным отношением к предмету – либо
благоговейным и сочувственным (если речь идет о «положительных героях»
жития), либо явно отрицательным. Оно же с большим основанием и широтой, чем
летопись, включает религиозно-философские рассуждения, моралистические
сентенции и тирады.
Наконец, повествователь «Братьев Карамазовых», как и житийный
повествователь, при всей его близости к главным героям романа, на всем его
протяжении от них отделен. Он не допускается до непосредственного общения с
ними, которое неизбежно снизило бы их, равно как и всю произошедшую с ними
«катастрофу», до уровня ординарного уголовного происшествия и потому
помешало бы высокой авторской задаче, его стремлению представить в главных
своих героях некий морально-философский синтез современной ему России.
В то же время в характер житийного повествователя «Братьев
Карамазовых» привнесены черты современного автору интеллигентного обывателя
и резонера, хорошо осведомленного в вопросах «текущей действительности».
Автор сознательно соединяет эти архаичные и новейшие элементы в своем
вымышленном рассказчике на основании наивности и простодушия того и другого
характеров, составляющих его образ. В сообщение о скандальной подробности
биографии того или иного героя он вставляет житийное «повествуют» или «по
преданию», в спокойную неприхотливую житийную фразу – современное слово:
«...люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество
появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет
и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на
Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет» (1, 58, 59). Таким образом, не
только проблематика, но и стиль романа «Братья Карамазовы» связаны с
христианством и христианскими источниками.
4) Проблема ответственности за преступление
В этом последнем романе писатель, как и прежде, демонстрирует глубокое
проникновение в душу каждого из своих героев, вскрывает подлинные, а не
мнимые мотивы их поступков. Вновь, как и в "Преступлении и наказании",
возникает вопрос о возможности преступления, о разрешении преступления по
совести. Конфликт обостряется тем, что на этот раз в виде жертвы выступает
Федор Карамазов – человек в высшей степени развращенный, циничный,
отвратительный, но – отец. Братья Карамазовы несут на себе тяжкий крест –
карамазовскую натуру. А она, как говорит на суде прокурор, безудержна: ей
нужно одновременно и ощущение низости падения, и ощущение высшего
благородства. «Две бездны, две бездны, господа, в один и тот же момент –
без того мы несчастны и неудовлетворены, существование наше неполно. Мы
широки, широки как вся наша матушка Россия, мы все вместим и со всем
уживемся» (2, 414).
Но тема ответственности за преступление решает
| |  скачать работу |
ХРИСТИАНСКИЕ МОТИВЫ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ |
