Книга женской души
ни заблуждениями отдельных лиц. Библейский масштаб
заставляет мерить события самой крупной мерой. Ведь речь шла об
исковерканной судьбе народа, о геноциде, направленном против нации и наций,
о миллионах безвинных жертв, об отступничестве от основных общечеловеческих
моральных норм. Ахматова прекрасно понимала свою отверженность в
государстве-застенке:
Не лирою влюбленного
Иду пленять народ —
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете нахаяться,
И воя, и кляня.
Я научу шарахаться,
Вас, смелых, от меня.
Хотя Солженицын считал, что "Реквием" слишком личен и субъективен и, что
личный момент "я была тогда с моим народом" — придавил всеобщий; "Реквием"
— это подлинно народное произведение. Не только в том смысле, что он
отразил и выразил великую народную трагедию, но и по своей поэтической
форме, близкой к народной причети. "Сотканный" из простых "подслушанных",
как пишет Ахматова, слов, он с большой поэтической и гражданской силой
выразил свое время и страдающую душу народа. Цикл "Реквием" не существует в
поэзии поэтессы изолировано. Мир поэзии Ахматовой — мир трагедийный. Мотивы
беды и трагедии воплощались в ранней поэзии как мотивы личные. В 20-е годы
личное и общее единоборствовали в ахматовской поэзии. Только после страшных
переживаний, выпавших на долю Ахматовой в 30-40-х годах, ей удалось
синтезировать оба эти начала. И характерно, что она находит решение не в
радости, не в экстазе, а в скорби и в страданиях. "Реквием" и "Поэма без
героя" — два ярких примера взаимопроникновения личного и общего. В
"Реквиеме" отчаяние матери не обособляет ее. Наоборот, через свою скорбь
она прозревает страдания других. "Мы" и "я" становятся почти синонимами.
Ахматова сама предугадала, чем станет ее "Реквием":
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ...
Предельное одиночество не перерождается в эгоцентрическое замыкание в
собственной боли. Душа Ахматовой открыта:
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною.
Чисто поэтически "Реквием" — чудо простоты. Поэзия Ахматовой всегда была
четкой, по-петербургски подобранной. Ей всегда были чужды вычурность и
говорливость московского лада. Но в "Реквиеме" ей удалось еще большее —
дисциплинировать свои собственные чувства, вогнать их в крепкую ограду
стихотворной формы, как воды Невы сдерживаются гранитными набережными.
Простая суровость формы, противостоящая страшному содержанию, делает
"Реквием" произведением, адекватным той апокалиптической поре, о которой
оно повествует. В свете следующих событий в жизни страны и в жизни
Ахматовой многие мотивы перечисленных стихотворений выглядят как
предчувствие и предсказание. Вариации тем "Реквиема" находим в ее поэзии с
конца 30-х годов. Спустя два десятилетия после завершения работы поэме был
предпослан эпиграф, в котором позиция Ахматовой в жизни и в поэзии получила
строгую и лаконичную характеристику:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Дважды повторяющееся слово "чуждый" дважды подчеркивается словами "мой
народ": прочность слияния судеб народа и его поэта проверяется общим для
них несчастьем. Подробности происходящего воспроизводятся с обычной для
Ахматовой достоверностью. Правда жизни в стихах нигде не нарушается ни в
большом, ни в малом. В поэме прорывается крик боли, но предпочтение
отдается слову, сказанному негромко, сказанному шепотом — так, как говорили
в той страшной очереди. "Реквием" звучит как заключительное обвинение по
делу о страшных злодеяниях. Но обвиняет не поэт, а время. Вот почему так
величаво, — внешне спокойно, сдержанно — звучат заключительные строки
поэмы, где поток времени выносит к памятнику всем безвинно погибшим, но еще
и тем, в чьих жизнях горестно отразилась их гибель:
И голубь тюремный пусть гудит вдали,
И тихо идут по реке корабли.
Лирика Цветаевой в годы революции и гражданской войны, когда она вся была
поглощена ожиданием вести от мужа, который был в рядах белой армии,
проникнута печалью и надеждой. Она пишет книгу стихов "Лебединый стан", где
прославляет белую армию. Но, правда, прославляет ее исключительно песней
глубочайшей скорби и траура, где перекликаются многие мотивы женской поэзии
XIX века. В 1922 году Марине было разрешено выехать за границу к мужу.
Эмиграция окончательно запутала и без того сложные отношения поэта с миром,
со временем. Она и эмиграции не вписывалась в общепринятые рамки. Марина
любила, как утешительное заклинание, повторять: "Всякий поэт, по существу,
эмигрант... Эмигрант из Бессмертия во Время, невозвращенец в свое время!" В
статье "Поэт и время" Цветаева писала: "Есть такая страна — Бог. Россия
граничит с ней, — так сказал Рильке, сам тосковавший по России всю жизнь".
Тоскуя на чужбине по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской,
Цветаева прохрипит как "раненое животное, кем-то раненое в живот":
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно
Где совершенно одиноко.
Она даже с рычанием оскалит зубы на свой родной язык, который так обожала,
который так умела нежно и яростно жать своими рабочими руками, руками
гончара слово:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Не понимаемой быть встречным!
Далее "домоненавистнические" слова:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст...
Затем следует еще более отчужденное, надменное:
И все — равно, и все — едино...
И вдруг попытка издевательства над тоской по родине беспомощно обрывается,
заканчиваясь гениальным по своей глубине выдохом, переворачивающим весь
смысл стихотворения в душераздирающую трагедию любви к родине:
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...
И все. Только три точки. Но в этих точках — мощное, бесконечно
продолжающееся во времени, немое признание в такой сильной любви, на какую
неспособны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими
точками, каждая из которых как капля крови.
В своих письмах Цветаева пишет: "Всякая жизнь в пространстве — самом
просторном! — и во времени — самом свободном! — тесна... В жизни ничего
нельзя... Поэтому искусство ("во сне все возможно"). Из этого — искусство —
моя жизнь... Других путей нет". Действительно, других путей, кроме ухода в
собственный мир, у Цветаевой не было в эмиграции. В этот период для ее
лирики характерным стало погружение в мифотворчество.
Еще в 1921 году в творчестве Марины Цветаевой обнаруживается явный
перелом. Она все чаще изменяет широкой и свободной напевности ради
медленного и торжественного "большого стиля". От чисто лирических форм она
все более охотно обращается к сложным лирико-эпическим конструкциям к
поэме, к стихотворной трагедии. И сама лирика ее становится монументальной:
отдельные стихотворения сочетаются по принципу лирической сюжетности в
циклы, подчиненные особым законам композиции. Главенствующая форма речи в
лирике Цветаевой — монолог, но очень часто обращенный к некому собеседнику,
которого убеждают или оспаривают. Стих Цветаевой с течением времени как бы
отвердевает, утрачивает свою летучесть. Уже в циклах "Ученик" и "Отрок" он
становится торжественно величавым, приобретая черты одического "высокого
слога".
И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжаждало зерно...
Высокий слог в зрелых стихах Цветаевой перемешан с просторечиями, книжная
архаика — с разговорным жаргоном. Это было обдуманным приемом, и на
свободном сочетании высокопарности с просторечием был основан особый эффект
цветаевского стиля — та "высокая простота", когда слово самое обиходное,
подчас даже вульгарное, обретает ударное звучание в ряду слов иного
лексического слоя и в соответственном интонационном ключе.
Словоискатель, словесный хахаль,
Слов неприкрытый кран,
Эх, слуханул бы разок — как ахал
В ночь половецкий стан!
Поиски монументальности, "высокости" привели Цветаеву к Библии и к
античности. С наибольшей отчетливостью сказалось это в двух стихотворных
трагедиях Цветаевой на мифологические сюжеты — "Триадна" и "Федра".
Повышенный драматизм ее стихов выражается через противопоставление материи
и духа, бытового и надбытового начала ("Пригвождена..."). При этом нередко
одно и то же слово вмещает в себя оба полюсных понятия. Так происходит в
"Поэме Горы", где гора — одноименный реальный холм и духовная вершина.
Обыгрывается два значения слова "гора" — в привычном для нас смысле и в
архаическом, полузабытом — "гора" — "верх". "Поэма Горы" — "Песня Песней"
Цветаевой, эмоционально перенапряженное выражение взмывающего духа,
объятого высокой страстью. Любовь осмысливается в ней как чувство,
подымающее смертного из грязи бытия. Марина Цветаева отталкивается от быта
в порыве утверждения власти страстного, страдающего духа. Быт и бытие резко
противопоставлены друг другу в ее стихах:
Око зрит — невидимейшую даль,
Сердце зрит — невидимейшую связь...
Ухо пьет — неслыханнейшую молвь...
| |  скачать работу |
Книга женской души |
