Место Михаила Зощенко в русской литературе
любителю романтики и Блока (а имя Блока
постоянно связывается у Зощенко с «неживыми людьми» — вспомним Мишеля
Синягина) изменяет красавица-жена и хвалится перед мужем своими «победами».
Впоследствии ни он, ни жена не находят себе места в послереволюционном
городе, становятся «неживыми»: «Тонкими холодными губами поцеловал ее
Повалишин и подумал, что целует будто мертвую. А может, и он мертвый». Те
же мотивы обнаруживаем в описании другого героя-беглеца, Мишки: «Лицо
чистое ^обыкновенное, но глаза, но губы — что в них такое? Глаза тяжелые и
мутные. Вот такие глаза и брезгливые губы видел Повалишин однажды у
сторожа, видевшего смерть во всей полноте, в покойницкой».
В-третьих, «неживые» люди лишены чувства реальности. Мир, в котором
они живут, — в значительной мере мир иллюзорный. Таковы, с точки зрения
Зощенко, герои Зайцева: «У них и жизнь... неживая, ненастоящая. В сущности,
жизни-то нет. Все, как сон. Все призрачное, ненастоящее и кажущееся. И
человек Зайцева никак не может ощутить жизнь, реально, по-настоящему». Как
симптом «безжизненности» Зощенко воспринимает появление в литературе
«маркиз» и «принцев с Антильских островов».
Уже в повести «Серый туман» — последнем «до-печатном» произведении
Зощенко, написанном почти одновременно с первым из печатных произведений.
«Рыбьей самкой» — намечается экспансия мотива зверя: «зверь» обнаруживается
и в «неживом» интеллигенте. Так, Повалишин, стремившийся до сих пор к
эстетизации жизни и увлекавшийся, как уже было сказано, Блоком, оказавшись
в лесу, проявляет свойства зверя: беглецы «близ дороги устроили шатер. И
сидели в нем, притаившись, как звери, испуганные и смирные». Эта тенденция
развивается в повестях «Аполлон и Тамара», «Мудрость», «Люди», впоследствии
— в «Мишеле Синя-гине». Герои повестей — «неживые люди»: мотив смерти
постоянно присутствует в описании их судеб. Так, Аполлон, уйдя на фронт,
считается погибшим, потом предпринимает попытку самоубийства и наконец
становится могильщиком. Зотов разочаровывается в жизни и одиннадцать лет
пребывает в «неживом» состоянии, живя «уединенно и замкнуто»: «Какое-то
веяние смерти сообщалось всем вещам. На всех предметах, даже самых
пустяковых и незначительных, лежали тление и смерть, и только хозяин
квартиры по временам подавал признаки жизни». Историю Белокопытова автор с
самого начала представляет как «историю гибели человека». Все три героя в
конце повестей погибают. Однако в героях обнаруживается и звериное начало,
которое мыслится теперь как универсальное свойство человека, в отличие от
уже упоминавшихся «допечатных» рассказов и ранних опубликованных «больших
рассказов», где эти качества связываются все же с различными персонажами.
(Вспомним пары героев: «неживой» поп и «зверь» — дорожный техник в «Рыбьей
самке», Гришка и длинноусый в «Любви» и т.п.) «Зверь» обитает в человеке
вне зависимости от его культурного уровня. Так, в «зверя» превращается
Аполлон, вернувшийся с фронта: «Иногда он вставал с постели, вынимал из
матерчатого футляра завязанный им кларнет и играл на нем. Но в его музыке
нельзя было проследить ни мотива, ни даже отдельных музыкальных нот — это
был какой-то ужасающий, бесовский рев животного». Постепенно просыпается
«зверь» и в Белокопытове. Этот мотив становится в повести «Люди» сквозным,
входя в повествование с первых строк, где «автор советует читателю не
придавать большого значения и тем паче не переживать с героем его
низменных, звериных чувств и животных инстинктов». Затем мотив появляется в
монологе героя, обозначая нечто, принципиально чуждое Белокопытову: «Он
буквально хватался за голову, говоря, что он не может жить больше в России,
стране полудиких варваров, где за человеком следят, как за зверем». Далее,
потерпев неудачу на поприще интеллектуальных занятий, которые оказались
никому не нужными в провинциальном городе, Белокопытов пытается жить, как
все: здесь «зоологические» мотивы появляются в его монологе уже в ином
качестве: «Он тотчас и немедленно развил им целую философскую систему о
необходимости приспособляться, о простой и примитивной жизни и о том, что
каждый человек, имеющий право жить, непременно обязан, как и всякое живое
существо, и как всякий зверь, менять свою шкуру, смотря по времени».
Обвешивая покупателей, герой утверждает, что «цинизм — это вещь, совершенно
необходимая и в жизни нормальная, что без цинизма и жестокости ни один даже
зверь не обходится». В конце концов «животные» метафоры, которые использует
Белокопытов, материализуются в его собственной жизни, становясь
сюжетообразующими: он опускается, уходит в лес и живет в землянке.
«Звериные» аналогии сопровождают его до самой смерти: Белокопытов бесследно
исчезает «как зверь, которому неловко после смерти оставлять на виду свое
тело».
Таким образом, к середине 20-х годов мир Зощенко — это мир
всепобеждающего «звериного» — антикультурного — начала, которое торжествует
как в его рассказах (в образе Некультурного рассказчика)^ так и в повестях
о «неживых» интеллигентах. Тогда же начинается тяжелый труд писателя по
преодолению этого «звериного» мира.
Итак, можно сделать вывод, что оба мотива, возникшие в «допечатный»
период, впоследствии оказались очень плодотворными. От них тянутся нити не
только к «Сентиментальным повестям», но и дальше — к «Возвращенной
молодости» и в особенности — к «Перед восходом солнца», посвященной борьбе
с тем «кричащем зверем» в человеке, которого молодой Зощенко открывает в
философском эссе «Боги позволяют» (1918).
Ницшеанский культ жизни, вероятно, обусловил и зощенковскую концепцию
литературы, ориентированную на «жизнь», а не на «мертвые» культурные
образцы. В записной книжке Зощенко «до-печатного» периода находим запись:
«Иные слова стареют настолько, что произносятся нами, как формулы, не
вызывая никакого художественого впечатления. Иные слова умирают совершенно.
От них запах тления и величайшей пошлости». «Жизнь ушла из литературы», —
замечает будущий писатель в набросках к книге «На переломе». «Оживление»
мертвой культуры и победа над «зверем» в себе и становятся главными
задачами Зощенко.
В своей книжке о Михаиле Зощенко Дм. Молдавский утверждает, что
Зощенко — писатель, «который прошел путь от прозы Николая Гоголя к прозе
Александра Пушкина». Было бы вернее сказать, что Зощенко — писатель,
который активно развивал советское литературное мифотворчество о том, что
«жизнерадостный» и «мужественный» Пушкин является истинным предвестником
социалистического реализма, между тем как «сложный» и «запутанный» Гоголь,
в сущности, чужд ему. В этом мифотворчестве, опиравшемся на мысли, развитые
уже Константином Леонтьевым и Василием Розановым также говорится о том, что
пушкинская линия не нашла себе достойного продолжения во второй половине
XIX века, несмотря на всю талантливость и даже гениальность отдельных
блестящих представителей того времени. Только с появлением Максима Горького
это положение изменилось. Основоположник (родоначальник) русской
классической литературы нашел преемника в основоположнике (родоначальнике)
социалистического реализма.
Такие мысли развивал, например, Андрей Платонов, который в юбилейный
1937-й год пушкинских праздников написал статью «Пушкин и Горький». В ней
утверждается, что среди «классических русских писателей» после Пушкина не
было «ни одного, равного» ему. Один из признаков спада русской литературы в
XIX веке был тот факт, что литература «стала утрачивать пушкинский
пророческий дар», теряя поэтому народность и связь с реальностью. Когда
дело дошло до полного вырождения в декаденстве, «народ резко «вмешался» и
родил Горького», тем самым сразу же восстановив «линию Пушкина». Даже если
Горький эстетически не равноценен Пушкину, он все же восстановил его линию
«по существу и по духу». Подобные взгляды выражала и официальная советская
критика в лице В.А. Десницкого, который в своей «пушкинской речи» в 1937
году подчеркивал, что Горький выбрал Пушкина в «первокласного учителя
организации языка и его очищения» и сделал его «мудрость» «показателем меры
и такта» в борьбе с «чрезмерный этнографичностью» советского литературного
языка после революции. И не только в сфере очищения языка Горький пошел по
пушкинским путям — он и первый после Пушкина создал полноценного героя.
Ведь пушкинский герой — это развенчание аристократического молодого
человека. Этим должны были быть и герои Тургенева, Гончарова, Толс
| |  скачать работу |
Место Михаила Зощенко в русской литературе |
