Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века
напомним хотя бы его фронтовые стихи «Рабочий», «Священные плывут и тают
ночи...». То, что поэты — вещуны и особенно умеют предвидеть (если не
накликать) свою судьбу (как Ахматова — вспомним ее «Дай мне долгие годы
недуга») и свою смерть, известно по многим примерам. Речь идет далеко не
только о той смерти, которую поэт сам себе строит, о самоубийстве, первые
предчувствия которого (например, у Маяковского) могут опережать самый конец
на десятилетия; и не только о гибели из-за дуэли, которую для человека
верующего (и оттого не считающего себя вправе у себя самого отнять жизнь)
можно было бы считать как бы «вероятностной» (зависящей от случая),
приблизительной заменой самоубийства. Стоит вспомнить и о тех, кто (как
Гумилев на германском фронте) думал о пуле, их подстерегающей. Напомню хотя
бы удивительные стихи Байрона, описывающие его гибель «за свободу» другого
народа, и в особенности предсказание Шарля Пэги, написанное незадолго до
того, как он пал на холмах при Марне; в блестящем переводе Бенедикта
Лившица оно звучит так:
Блажен, кто пал в пылу великого сраженья
И к Богу, падая, был обращен лицом.
В те же годы, когда Гумилев пишет «Он стоит пред раскаленным
горном», Аполлинер предвидит рану в голову, которая сведет его в могилу:
Минерва рождена моею головой,
Кровавая звезда — венец мой неизменный...
Но вернемся к Гумилеву. Предвидение собственной смерти в
«Заблудившемся трамваев, где он сам собирается отслужить в Исаакиевском
соборе панихиду по себе, сопровождается удивительным открытием:
Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет...
Исследователя русской поэзии XX века в этих строках поражает
перекличка с Блоком. В цитированных строках — при разнице темперамента и
температуры — прямой отзвук блоковских:
И к вздрагиваньям медленного хлада
Усталую ты душу приучи,
Чтоб было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи.
Это не единственный случай, где видно прямое влияние Блока на
Гумилева (им восхищавшегося, что хорошо видно и из «Писем о русской
поэзии»). Блоковское «Ты — как отзвук забытого гимна // В моей черной и
дикой судьбе» у Гумилева отозвалось дважды: почти дословно и с сохранением
точно такого же размера в «О тебе» (из цикла «К синей звезде» и сборника
«Костер»):
В человеческой, темной судьбе
Ты — крылатый призыв к вышине, —
и с изменением размера, остающегося трехсложным, в финале «Канцоны первой»
(из того же сборника: первоначально посвящалась Ларисе Рейснер, судя по
письму ей Гумилева):
Да, ты в моей беспокойной судьбе
Иерусалим пилигримов.
Подобные бесспорные совпадения именно у позднего Гумилева делают
очевидным возраставшее влияние на него Блока (что не имеет никакого
отношения к достаточно напряженным их личным и литературно-общественным
отношениям).
Но кроме литературного влияния в строках о лучах или свете, бьющем
«оттуда», есть и несомненное сходство опыта обоих поэтов, делающего
цитированные строки столь подлинными.
Как понять этот опыт? Что означает при жизни поэта, предчувствующего
свою смерть (обоим предстояло умереть почти одновременно), увиденный им
свет, бьющий «оттуда»? Легче всего пояснить этот биографический опыт
Гумилева, без которого трудно понять поздние его стихи, сравнением с
судьбой великого математика Галуа. Этот молодой человек, радикальностью
взглядов (он был крайним революционером) с Гумилевым совсем не схожий,
уподоблялся ему характером, ищущим если не приключений, то опасностей и все
время приводившим его (как и Гумилева) на край гибели. В ночь перед
вызванной личными причинами дуэлью, рано оборвавшей его жизнь, Галуа в
письме к другу записал свои открытия, намного опережавшие современную ему
математику. Этот факт, напоминающий и о поздних стихах Гумилева, как будто
поясняет, что значит «оттуда бьющий свет»: предвидение будущего, не
пугающее, а мобилизующее, создающее все условия для выбора. Как в одном из
самых известных ранних стихотворений Гумилева «Выбор», человек свободен
потому, что у него остается
...Несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.
«Своя смерть» — сочетание, в русском и других родственных ему языках
(славянских, балтийских, иранских) уходящее корнями в доисторическое
прошлое. У некоторых больших писателей XX века, в том числе у Андре Мальро,
во многом близкого Гумилеву в своей поэтике воинского мужества и
жертвенного героизма и в своей тяге к Востоку, как и у одного из великих
символистов — Рильке, тема «своей смерти» стала чуть ли не главной. Для
героя автобиографической прозы Рильке Мальте Лауридс Бригге «своя смерть»
старого дворянина была главным, что он запомнил о своем родственнике. Это и
отличало жизнь в прошлом от того Парижа начала века, где жил (тогда
секретарствуя у скульптора Родена) и сам Рильке, и его герой. В современном
городе — массовая фабрика смертей, в прошлом умирали индивидуально,
сохраняя свое личное достоинство. Это близко и Гумилеву. Его собственная
смерть, о которой он заранее пишет в стихах (из «Костра»: «Я и вы»), — не
такая, как у других:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
Тема романтического отъединения поэта в этом стихотворении относится
не только к смерти, но и ко всей жизни, к художественным вкусам, занятиям,
любви. Гумилев неожиданно (как и во многих других поздних своих стихах)
сближается с эпатажем футуристов и их предшественников — французских
«проклятых» поэтов, но во всем противостоит буржуазной прибранности и
правильности:
...И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Отчуждение от «нормального» европейского быта увело поэта на Восток,
не просто в мечтах, а в его кипучей жизни. Оттого и экзотичность такого
позднего его африканского цикла, как стихи, вошедшие в сборник «Шатер»,
оправдана и обеспечена всем запасом его воспоминаний об африканских
поездках. Восток для Гумилева сначала и довольно долго (даже и после первых
поездок) оставался окрашенным в тона следования несколько поверхностному
ориентализму, ориентированному на восточные стихи Теофиля Готье и
французских парнасцев. Но, как и в других отношениях, поздний Гумилев
порывает с этой чистой декоративностью. Его последние стихи об Африке, как
и все, что написано в поздний период творчества, отличаются достоверностью
и деталей (быть может, сродни стихам и прозе Бунина), и самого отношения к
Африке, выраженного уже во вступительном стихотворении к сборнику «Колчан».
Некоторые из образов этого стихотворения, как и других сборников, могут
быть расшифрованы при знакомстве с африканскими произведениями искусства,
находившимися в собрании Гумилева: складень с изображением Христа и Марии
имелся им ввиду в последней, заключительной строфе этого вступления:
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.
Африканские вещи, привезенные Гумилевым из его экспедиций и
переданные им в Музей этнографии Академии наук (для которой он и совершал
одну из самых трудных своих поездок в Африку), для него оставались
воспоминанием об этих экспедициях, оттого они и оживали в его стихах.
Оттого на свидание с ними он ходил в Музей этнографии, которому посвящены в
«Шатре» проникновенные строки («Есть Музей этнографии в городе этом»).
Гумилева поэтому с полным правом упоминают среди тех, кто начинал еще в 20-
х годах, если не раньше, по-новому относиться к музеям как к части
культурной памяти. И здесь кажется естественной аналогия с Андре Мальро, в
молодости охотившимся в Юго-Восточной Азии за произведениями восточного
искусства, а позднее описавшим эти поездки и пришедшим к концу жизни к идее
единого «музея», объединяющего традиции Востока и Запада.
Со временем, когда благодаря находке и публикации африканского
дневника Н. С. Гумилева и других материалов, связанных с его путешествиями,
будет изучаться его деятельность открывателя новых дорог по Африке, станет
яснее, насколько этот реальный опыт лежит в основе стихотворении, вошедших
в «Шатер». Но уже и сейчас можно сказать, что Гумилев — один из тех поэтов,
которые Восток своих мечтаний сверили с реальным Востоком. Одним из первых
Гумилев увидел в своем «Египте» то, что в то время еще далеко не всем было
заметно:
Пусть хозяева здесь англичане,
Пьют вино и играют в футбол
И халифа в высоком Диване
Уж не властен святой произвол.
Пусть, но истинный царь над страною
Не араб и не б
| |  скачать работу |
Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века |
