Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века
и напечатанных посмертно «Отрывков 1920-1921 гг.» есть
некоторые, которые предвосхищают стиль и темы поздней Ахматовой (можно ли
думать, что многое ею потом написанное было угадано им в этих отрывках или
же они на нее повлияли?):
А я уже стою в саду иной земли,
Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Виргилий
О высшей радости земли.
Гумилев всегда оставался с собою честен и размышлял о переменах в
своей поэтике. Перед смертью он как раз задумал дать систематическое ее
изложение. Одной из самых характерных черт эпохи в целом, всей русской
культуры того времени было соединение искусства и науки, Моцарта и Сальери,
творческого созидания и аналитической работы ума. Гумилев представляет
собой один из образцов такого сочетания. Возможно, вначале на его
увлечениях разборами стихотворной формы сказывалось то, что литературным
примером достаточно долго для него оставался Брюсов — до сдержанной
рецензии последнего на один из первых сборников Гумилева, что положило
конец их относительно близким отношениям ученика и учителя, о которых можно
судить по многим сохранившимся письмам. Уже в одном из первых писем (от 14
января 1907 г.) Гумилев о себе пишет: «Не забывайте, что мне теперь только
двадцать лет и у меня отсутствует чисто техническое уменье писать
прозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я
обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я
подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были
в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы,
поражающие своей какофонией. И я опять спешу в библиотеки, стараясь
выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера». Это
описание того, что в других (предшествующем и последующем) письмах Брюсову
(соответственно от 8 января и 24 марта 1907 г.) Гумилев назвал «месяцами
усиленной работы над стилем прозы» и «заботами о выработке прозаического
стиля», завершается переходом к решению так же начать работать и над
стихом, причем здесь и обнаруживается роль советов Брюсова: «Благодаря моим
работам по прозе я пришел к заключению о необходимости переменить и
стихотворный стиль по тем приемам, которые Вы мне советовали. И поэтому все
мои теперешние стихи не более чем ученические работы». В этой трезвой
оценке молодой Гумилев был близок к истине. В следующем письме он
продолжает: «Одно меня мучает, и сильно — мое несовершенство в технике
стиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год...» К концу того же года
относится письмо Брюсову, где Гумилев пишет, что, читая собрание стихов
Брюсова «Пути и перепутья», он «разбирал каждое стихотворение, их
специальную мелодию и внутреннее построение, и мне кажется, что найденные
мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных
попытках». К февралю следующего года относится упоминание Гумилевым в
письме собственной теории поэзии, которую он сопоставляет с поэтикой
Малларме (среди французских поэтов-символистов едва ли не более других
бившегося над загадками понимания поэтического языка), добавляя, что, в
отличие от Малларме, это теория «не идеалистическая, а романтическая, и
надеюсь, что она не позволит мне остановиться развитии». В переписке этого
времени запечатлены классические вкусы молодого Гумилева, отталкивавшегося
от новых веяний в искусстве и их полностью отрицавшего: о вновь открывшейся
в Париже выставке Гумилев отзывается с пренебрежением, возможно, надеясь
найти в Брюсове союзника по художественным вкусам:
«Слишком много в ней пошлости и уродства, по крайней мере для меня,
учившегося эстетике в музеях. Может быть, это тот хаос, из которого родится
звезда, но для меня новые течения живописи в их настоящей форме совершенно
непонятны и не симпатичны» (письмо Брюсову от 25 марта 1908 г.). В летнем
письме того же года Гумилев продолжает критически анализировать свою
собственную поэзию.
Говоря о возросшем в ней «леконт-де-лилевском элементе», он
поясняет, как бы предваряя нарастание черт «фантастического реализма» в
смысле Достоевского в нашей литературе, вплоть до 30-х и 40-х годов XX века
(Платонов Булгаков, «Поэма без героя» Ахматовой), что ему нравится манера
«вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты. Во всяком случае,
это спасенье от блоковских туманностей. Я вырабатываю так же и свою
собственную расстановку слов. Теперь, когда я опять задумываюсь над теорией
стихосложения, мне было бы крайне полезно услышать Ваши ответы на
следующие, смущающие меня вопросы: 1) достаточно ли самобытного построения
моих фраз? 2) не нарушается ли гармония между фабулой и мыслью
(«угловатость образов»)? 3) заслуживают ли внимания мои темы и не является
ли философская их разработка еще ребячеством?» (письмо от 14 июня 1908 г.).
Продолжая критически осмыслять свой опыт, до конца расчленяя собственные
стихи, Гумилев в конце концов приходит к выводу, что ему до сих пор не
хватало именно глубины (и в этом он, несомненно, был прав, но недостаток
этот совсем не сразу ушел из его поэзии): «Я же до сих пор смотрел на мир
«пьяными глазами месяца» (Ницше), я был похож на того, кто любил иероглифы
не за смысл, вложенный в них, а за их начертания и перерисовывал их без
всякой системы. В моих образах нет идейного основания, они — случайные
сцепления атомов, а не органические тела» (письмо Брюсову от 20 августа
1908 г.). Но так как Брюсов в своих письмах продолжал обращать внимание
молодого поэта и на внешнюю форму стихов, Гумилев его слушается, отвечая
ему: «Стараюсь по Вашему совету отыскивать новые размеры, пользоваться
аллитерацией и внутренними рифмами» (письмо от 19 декабря 1908 г.).
Несколько позднее, однако, он признается по поводу лекций Вяч. И. Иванова о
стихе, которые он стал посещать: «Мне кажется, что только теперь я начал
понимать, что такое стих. Но, с другой стороны, меня все-таки пугает
чрезмерная моя работа над формой. Может быть, она идет в ущерб моей мысли и
чувства». Занятия «Академии стиха» (или «Поэтической Академии») на «башне»
у Вяч. Иванова подготовили последующие кружки, душой которых становился
Гумилев — как сперва в Обществе ревнителей художественного слова, совет
которого был связан с «Аполлоном», потом — в «Цехе поэтов».
Но, подходя уже близко к своей будущей «анатомии стиха», во многих
отношениях параллельной ранним опытам анализа у ученых формальной школы
(ОПОЯЗа), Гумилев все больше сосредоточен не только на изучении
традиционных стихотворных канонов (о которых речь идет и в письмах с фронта
к Л. Рейснер в 1916 г.), но и на поиске новых форм. Его несколько
затянувшееся ученичество включало и изучение путей к новому. Его
заинтересовывают те опыты предшественников, где он, как и другие поэты —
его современники, угадывает путь к новшествам.
Если ранний Гумилев — и его замечательные переводы из Теофиля Готье
в том числе — интересен как тот материал, из взрыва которого родится
вспышка звезды, то затем нельзя не видеть и постепенного увеличения
воздействия тех поэтов, которые искали новые формы (вспомним в письмах о
русской поэзии теплые отзывы об Игоре Северянине и Хлебникове). Его манит
верлибр, пути которого наметил Блок и развил один из друзей Гумилева,
Кузмин, о чьих свободных стихах Гумилев с похвалой отзывается в «Письмах о
русской поэзии». Самому Гумилеву, особенно в поздний период, когда он, как
мастер, все вольнее обращается с формой, удались великолепные верлибры.
Трудно преодолеть искушение привести хотя бы отрывок из написанного
верлибром стихотворения Гумилева «Мои читатели»:
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: «Я не люблю вас», —
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.
Но еще больше Гумилева занимает преображение классических размеров.
Среди символистов, оказавших воздействие на поэтику Гумилева, наряду
с Брюсовым и Вяч. Ивановым (не говоря о Блоке, идущем «вне конкурса»),
следует назвать и Андрея Белого. Его влияние сказалось в подходе Гумилева к
ритмике, в отношении к накоплению пиррихиев, то есть к строкам с двумя
пропущенными ударениями. Относительно высокое число подобных строк
характеризует даже
| | скачать работу |
Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века |