Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века
елый, а тот,
Кто с сохою или с бороною
Черных буйволов в ноле ведет.
Пусть ютится он в поле из ила,
Умирает, как звери, в лесах,
Он — любимец священного Нила
И его современник феллах.
Для него ежегодно разливы
Этих рыжих всклокоченных вод
Затопляют богатые нивы,
Где тройную он жатву берет.
Уже и по этому стихотворению, и по другим поэтическим и прозаическим
вещам Гумилева можно судить о том, насколько во взгляде на будущий «третий
мир» он был серьезнее тех, кто его, как и часто с ним сравниваемого
Киплинга, торопился обвинить во всех смертных грехах «колониалистического»
отношения к туземному населению. Здесь не место подробно говорить о
правильности позиции А. Швейцера, об историческом опыте новой истории
Африки. Скажу лишь, что в африканской поэме «Мик», и в «Колчане», и в
дневниковых записях и прозе, к ним примыкающих, Гумилев стремился писать с
натуры, изображал именно то, что ему довелось увидеть ценой очень нелегкой,
которую, как и все другие жизненные долги, он заплатил с лихвой.
Отношение Гумилева к своей биографии отчасти объединяет его с
другими большими поэтами послеблоковского времени, которые, как Маяковский
и Есенин, рассматривали свою биографию как продолжение творчества, а
творчество — как продолжение биографии (другие, как Пастернак, декларативно
отказывались от этой «зрелищно-биографической» поэзии, но постепенно,
особенно к концу жизни, с ней смыкались). Уже в одном из ранних писем
молодой Гумилев пишет: «Что есть прекрасная жизнь, как не реализация
вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как
художник творит свою картину, как поэт создает поэму? Правда, материал
очень неподатлив, но разве не из твердого камня высекают самые дивные
статуи?» Работой с этим трудным материалом жизни Гумилев на всем отведенном
ему не слишком долгом интервале занимался с таким же усердием, с каким он
работал и над словом.
Одно из поздних стихотворений Гумилева «Память» (из «Огненного
столпа») посвящено как бы общему обзору биографии поэта. Подобно
современным нейропсихологам, установившим реальность одномоментных срезов
жизни, которые существуют в памяти человека, Гумилев обозревает такие срезы
своей жизни, называя их «душами», меняющимися при том, что единым остается
только тело («Мы меняем души, не тела»).
Начинает Гумилев с самых ранних воспоминаний своего детства:
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь,
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья...
Как бы развитием тех же тем детства, образов деревьев и других
растений, с которыми дружил ребенок, оказываются начальные стихотворения
«Костра», особенно «Деревья» и «Детство», где Гумилев-ребенок
Не один, — с моими друзьями,
С мать-и-мачехой, с лопухом...
А другой друг — рыжая собака становится героем «Осени» — тоже одного
из начальных стихотворений «Костра», которое все окрашено в рыжеватые
(красно-оранжевые) тона в масть этой любимой собаке (кажется не случайной
и. звуковая перекличка «оранжереи» в пятой строке с начальным эпитетом
«оранжево» — в первой строке):
Оранжево-красное небо...
Порывистый ветер качает
Кровавую гроздь рябины.
Догоняю бежавшую лошадь
Мимо стекол оранжереи,
Решетки старого парка
И лебединого пруда.
Косматая, рыжая, рядом
Несется моя собака,
Которая мне милее
Даже родного брата,
Которую буду помнить,
Если она издохнет.
Детство, проведенное наедине с собакой и растениями, сменяется
совершенно отличным от него срезом жизни, изображенным иронично и
отчужденно. Этот, следующий образ поэта, или «душа», сменяющая душу
ребенка, зрелому Гумилеву несимпатичен:
И второй... любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир
Говорил, что жизнь — его подруга,
Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем.
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
Гумилев отказывается в этих стихах от многого — от самых разных
способов поддержания искусственной поэтической эйфории (описанных им и в
рассказе об эфироманах, реальность опыта которого как будто подтверждается
и свидетельством — или злонамеренной сплетней? — 3. Гиппиус) и даже попыток
общения с «черными» силами, приведших молодого Гумилева к тяжелейшим
психологическим кризисам (и, по-видимому, к попытке самоубийства), от
постницшеанского сверхчеловека, идея которого всем постсимволистам
досталась от старших символистов, наконец, от представления о «поэте» как
главном занятии. Как легко можно видеть из «Египетских ночей», эта
последняя мысль была чужда и позднему Пушкину.
Русская литература знает два полюса — побеждающего в отдельных
крупных людях желания быть не только и не столько писателем, поэтом,
сколько сделать что-то существенное, и профессионализма общеевропейского
типа, который делает, например, возможным думать и о профессиональных
объединениях. Блоку, например, казалась противоестественной идея «Союза»
поэтов, он напоминал в этой связи пушкинское: «Бежит он, дикий и суровый».
В начале 20-х годов нашего века «вывеска поэта» для многих, особенно
близких к конструктивному пониманию искусства, была чуждой (как осталась
она чуждой и даже враждебной Пастернаку, который и в конце жизни считал
невозможным представление о «профессиональном поэте»). Поэтому здесь, как и
во многих других чертах своей эстетической концепции, Гумилев не одинок.
Ему, как и многим его современникам из числа самых заметных, заманчивым
представлялось прежде всего исполнение жизненного долга, осуществление
дела. Сперва это было дело «мореплавателя и стрелка», ездившего, как
Хемингуэй, в Африку; потом он же «или кто другой» оказался на фронте.
Поэтому для него таким выходом из тяжелейшей жизненной ситуации оказалась
война и участие в ней, как он писал об этом в «Пятистопных ямбах»:
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы...
Как представляется, именно военный опыт у Гумилева (как и на Кавказе
у Лермонтова) оказался решающим в его становлении.
Невероятное преодоление любых физических трудностей стало одной из
главных тем и стихов, и военной прозы Гумилева («Записки кавалериста»).
Описывая в ней «одну из самых трудных» ночей в своей жизни, Гумилев так
завершает эту часть своих фронтовых заметок: «И все же чувство странного
торжества переполняло мое сознание. Вот мы, такие голодные, измученные,
замерзающие, только что выйдя из боя, едем навстречу новому бою, потому что
нас принуждает к этому дух, который так же реален, как наше тело, только
бесконечно сильнее его. И в такт лошадиной рыси в моем уме плясали
ритмические строки:
Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.
Мне чудилось, что я чувствую душный аромат этой розы, вижу красные
языки огня».
Четверостишию, родившемуся после той «самой трудной ночи»,
купленному столь дорогой ценой, Гумилев придавал особое значение. Сперва он
включил его в стихотворение «Война», позднее перенес в стихотворение
«Солнце духа» (как и «Война», вошедшее в его сборник «Колчан»), где тема
этого четверостишия развивается в гораздо более широком космическом и
философском плане, без того приурочения к конкретному военному опыту,
религиозное осмысление которого составляло суть первого стихотворения.
Цветение духа на фоне физических лишений и даже благодаря им
подчеркивается и в других местах прозаических «Записок кавалериста». Одна
из ночей, предшествовавших той «самой трудной», тоже была бессонной. Она
породила в голове Гумилева целую философию воздержания: «Я всю ночь не
спал, но так велик был подъем наступления, что я чувствовал себя совсем
бодрым. Я думаю, что на заре человечества люди так же жили нервами, творили
много и умирали рано. Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый
день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу
культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в
человеке особые, дремавшие прежде силы».
Те же ощущения именно в связи с фронтовым опытом первой мировой
войны развернуты Гумилевым в стихотворении «Наступление» и др
| |  скачать работу |
Николай Степанович Гумилев и эпоха Серебряного века |
