Главная    Почта    Новости    Каталог    Одноклассники    Погода    Работа    Игры     Рефераты     Карты
  
по Казнету new!
по каталогу
в рефератах

Образ Ив. Карамазова в романе Братья Карамазовы Ф.М. Достоевского

сознательного, но  и  стремился  обнаружить  это  в  своих  героях  через
действие. И это ему удается с большим мастерством.
      Между словами Ивана и репликами черта разница не в содержании, а  лишь
в тоне, лишь в акценте. Но эта  перемена,  как  считает  Бахтин[85],  меняет
смысл. Черт как бы переносит в главное предложение то, что у  Ивана  было  в
придаточном и произносилось в полголоса  и  без  самостоятельного.  Оговорка
Ивана к главному мотиву решения и черта  превращается  в  главный  мотив,  а
главный мотив становится лишь оговоркой. По наблюдениям  Бахтина[86],  такая
диалогизация  самосознания  Ивана   подготовлена   исподволь,   всей   сетью
предыдущих событий.
      Иван испытывает муки  “гордого  решения.”  Глубокое  и  всепроницающее
влияние гордости и самолюбия  на  все  стороны  душевной  жизни  дает  право
считать их стоящими во главе  всех  пророков.  Притязания  гордого  существа
могут дойти до такой степени, что оно не допускает превосходства даже  Бога.
Бунт Ивана,  перешедший  в  “метафизическую  революцию”,  завершается  остро
поставленным противоречием: быть добродетельным (принять Бога) или до  конца
отстаивать  свои  прежние  воззрения  и  не  быть  им   .   “Иван,   человек
независимого ума, будет разрушен противоречиями”[87]. С одной стороны -  его
черт, Смердяков, с другой - его бессознательная вера, Алеша. С одной -  “все
дозволено”, с другой - “отворили рай ... и он  ...  не  пробыв  двух  секунд
воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, но  и  квадриллион
квадриллионов пройти можно!” (XV, 238).
      Даже на суде при факте  незаконного  ареста  Мити,  Иван  не  решается
признать свою вину. Деточек жаль, а брата... .
      Сначала “не имею ничего особенного”, ”отпустите меня”, а  затем  “убил
отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить...” (XV, 240). Хотя  Кэрил
Эмерсон и утверждает, вслед за Эйлин Келли, что “знаменитые  диалоги  романа
вовсе  не  являлись  структурированными  философскими  дебатами,  а   скорее
отражали смятенные переживания подлинного  моралиста,  видевшего  в  русском
обществе и в собственном сознании две формы  сострадания  -  христианское  и
гуманистическое, и понуждаемого  обстоятельствами  постоянно  пересматривать
свои позиции в отношении каждой из них”[88].
      Все-таки мы склонны думать, что  писатель  делает  однозначный  вывод,
дает однозначную оценку бунту Ивана.
      Революция, начавшаяся во имя  блага  человечества  на  земле,  проходя
“горнило величайших сомнений” приходит к парадоксальному концу. То,  во  имя
чего она происходила, отвергается. Осуждает палача, но  разрешает  убийство.
Революционер  становится  преемником   нечистой   силы.”   Ведь   неслучайно
Достоевский выбирает символ в двойники Ивану  -  черт.  (Он  мог  бы  просто
показать помешательство героя, или его  раздвоенность,  как  в  “Двойнике”).
Казалось бы, личность, отвергающая Бога, как  данное,  должна  отвергнуть  и
черта (“и черта нет”), а если одно из понятий  общей  плоскости  остается  в
сознании, значит там же остается  противоположное.  Происходит,  по  Фрейду,
процесс  вытеснения  последнего  в  область  бессознательного,  чтобы  потом
“защитить” психику” от наваждения ложных идей.
      В выборе муки Ивана - черта видится понимание мыслителем  поставленной
проблемы - бунта, нигилизма, разрешения убийства, -  все  ведет  не  к  чему
иному, как к сатане - существу, ненавидящему Бога, его создание  мир  и  ему
подобных на Земле - людей. Достоевский так рассуждает о нечистой силе:  “...
черти возьмут свое и раздавят человека “камнями, обращенными в хлеба...”  Но
они решаться на  это не иначе, как обеспечив заранее  будущее  царство  свое
от бунта человеческого... Но как же умирить человека? А  для  этого  надобен
раздор.” (XXII, 137).
      Раздор понимается как  состояние  людей  без  общей  идеи,  без  общих
идеалов и общих устремлений. Иван, провозгласивший лозунгом  бунта  свободу,
оказывается в проповедниках рабства. Но если Ив. Карамазов -  художественный
образ, в истории XX в. Происходили  страшные  катастрофы,  которые  невольно
повлекли  умонастроения  философов  нигилистического  толка  и  философов  -
спасателей  человечества,  и   они   являлись   историческими   лицами.   На
определенной стадии, пишет Камю,  бунт  метафизический  сливается  с  бунтом
историческим. Людовика  XVI  казнят  во  имя  торжества  “всеобщей  воли”  и
добродетели, но вместе с  причастием  убиты  и  все  прежние  принципы.  “От
гуманитарных идиллий XVIII века к кровавым эшафотам пролегает  прямой  путь,
- писал Камю в “Размышлении о гильотине”, - и как всем известно  сегодняшние
палачи - это гуманисты”[89].
      Всякий бунт, рассуждает Камю, это ностальгия по невинности и призыв  к
бытию. Но в один прекрасный день ностальгия вооружается и принимает на  себя
тотальную вину, т.е. убийство и насилие.
      Отвергая Бога, революционный дух избирает историю в  силу  логики,  по
видимости неизбежной. Все революции  -  с  горечью  с  горечью  констатирует
Камю, обретают свою форму  в  убийстве.  В  соей  книге  Камю  рассматривает
цареубийство, богоубийство, индивидуальный и государственный терроризм.
      Рассматривая революционные  движения  во  Франции,  Камю  переходит  к
осознанию революции как явления  философского.  И  приходит  к  выводу,  что
революция тесно связана с атеизмом. Этот процесс подготовили сами философы.
      Из двусмысленной формулы Гегеля “Бог без человека  значит  не  больше,
чем человек без Бога”[90] ,его  последователи  сделают  решительные  выводы.
Давид Штраус в  своей  “Жизни  Иисуса”  обособляет  теорию  Христа,  который
рассматривается как богочеловек. Фейербах  (которого  Маркс  считал  великим
мыслителем и учителем) создает своего рода материалистическое  христианство,
настаивая на человеческой природе Христа. Избравшие убийство, говорит  Камю,
и выбравшие рабство будут  последовательно  занимать  авансцену  истории  от
имени бунта, отвернувшегося от своей истины. В главе “Трое  одержимых”  Камю
называет Писарева, Бакулина  и  Нечаева  “тремя  бесами.”  Они  исповедовали
нигилизм, который есть не что иное, как  “рационалистический  обскурантизм”.
“Вызов, - писал Камю, -  который  Писарев  бросает  установленному  порядку,
возведен им в доктрину, о глубине  которой  точное  представление  дает  нам
Раскольников”[91].
       Камю  применяет  современное  понятие   “вульгарный   сциентизм”   по
отношению к тому, против чего Достоевский боролся всю свою  жизнь.  “Они,  -
пишет Камю о русских нигилистах - отрицали все, кроме  самого  сомнительного
- ценностей господина Оме”[92].
      Преемник Базарова Бакунин привнес, как считает Камю,  в  нарождающееся
социалистическое учение  “зерно  политического  цинизма.”  Он  хотел  полной
свободы, но искал ее через полное  разрушение.  А  все  разрушить  -  значит
обречь себя на строительство “хрустального  дворца”  без  фундамента,  стены
придется поддерживать руками.  Оправдание  ,  только  в  будущем,  настоящий
момент  оправдывает  “полиция”.   Размышляя   над   известным   “Катехизисом
революционеров”, Камю замечает:  “Впервые  с  появлением  Нечаева  революция
столь явно расстается с любовью и дружбой”[93].
      Нечаев вознамерился оправдать насилие, обращенное к  собратьям.  Никто
из революционных вожаков до него не осмелился заявить,  что  человек  -  это
лишь слепое орудие. Достоевский так поразился  убийством  студента  Иванова,
что сделал это событие одной из тем “Бесов”. Смерть в глубине  каземата,  на
исходе   12   года   заключения,   увенчала   этого   мятежника,    ставшего
родоначальником “высокомерных вельмож революции”. С этого момента в ее  лоне
окончательно  восторжествовал  принцип   вседозволенности,   убийство   было
возведено в принцип.
       Особое  внимание  Камю  привлекает   история   русского   терроризма,
начавшаяся, по его словам, с выстрела Веры Засулич.
      Е.К. Кушкин считает, что террористы 1905 года вызывают  симпатию  Камю
в той мере, в какой они признали насилие неоправданным, хотя и  необходимым:
“необходимое и непростительное - таким представлялось им убийство.”
      Эта тема, сообщает Кушкин,  и  легла  в  основу  его  “русской”  пьесы
“Праведники”, где он исходит из круга идей  Достоевского  и  сталкивает  два
типа революционеров - террористов:  “великомученика”  Каляева  и  “нечаевца”
Степана. Причем Каляев - это в некотором роде Алеша Карамазов.
      Но Вера  Засулич  не  единственная,  за  ней  последовал  Кравчинский,
выпускающий памфлет  “Смерть  за  смерть”,  в  котором  содержится  апология
террора, Каляев, Сазонов, Покотилов ворвались в историю России, чтобы  через
минуту погибнуть.
      Но явление нигилизма в России следует поставить в отдельный  ряд.  Как
замечает Б. Вымеславцев “русская душа  не  знает  ни  в  чем  предела...  он
(русский человек) ищет непременно отношения  к  вселенскому  центру,  откуда
должны идти формирующие силы. Пока центр великий не  найден,  нет  и  центра
малого,  жизнь  остается  эксцентричной,  раздвоенной...”[94].   Вымеславцев
рассуждает о                            стихии , заложенной в русской  душе,
которая может быть и беззаконной и преступной и вдохновенно  героической,  и
в ней  все  смешано.  Она  может  быть  направлена  и  на   созидание  и  на
разрушение. Но несмотря на самый крайний скепсис,  считает  Вымеславцев,  на
самую горькую правду о русском человеке Достоевский никогда не 
Пред.1112131415
скачать работу

Образ Ив. Карамазова в романе Братья Карамазовы Ф.М. Достоевского

 

Отправка СМС бесплатно

На правах рекламы


ZERO.kz
 
Модератор сайта RESURS.KZ