Поэзия В.А. Брюсова
встречаем у
многих поэтов начала века. Ночь и день для Брюсова — «два равных мира»
(«Раньше утра», 1903), день, дневная деятельность необходимы, без них жизнь
заснет, остановится. И днем мир прекрасен, но не тишиной, и полумглой, а
светом и грохотом, не покоем, а движением. Поэтому в поэзии Брюсова
пробуждение, рассвет не несут с собой уныния и отчаяния. Пусть ночью он
«был странно близок раю», рассвет входит в сердце «победно возраставшим
звуком».
Полюби ж в толпе все дневной
Шум ее, и гул, и гам,
Даже грубый, даже гневный,
Даже с бранью пополам!
(«Только русский»)
Чтобы ощутить прелесть мира и полноту жизни, Брюсову не требовались
дальние страны или кругосветные путешествия. Напротив, даже говоря об иных
мирах и прекрасно представляя, какие совершенно невероятные для нас события
могут происходить в них, он все же полагал, что основная радость и прелесть
жизни и там кроется в толь же простых и коренных вещах, что на Земле:
В просторном океане неба,
Как в жизни нашей,— тот же круг;
Там тот же бодрый труд для хлеба,
Та ж радость песен и наук...
(«Когда стоишь ты в звездном свете», 1920)
Брюсов умел чувствовать природу, в его пейзажной лирике немало
подлинно вдохновенных страниц.
Но все большая часть людей живет в городах, этот процесс необратим, и
поэзия, претендующая на охват и утверждение всей жизни, не может
отворачиваться от города. Пусть ворчат нытики, что город убивает прелесть
жизни, вглядись—и ты поймешь, что и здесь, «под серым сводом свисших вниз
небес, меж тусклых стен, мир ярок и роскошен» («День», 1920). Пусть
городская весна кажется скромной и невзрачной, надо уметь увидеть ее
скрытую и негромкую красоту:
В борьбе с весной редеет зимний холод,
Сеть проволок свободней и нежней,
Снег потемневший сложен в кучи, сколот,
Даль улицы исполнена теней
Вдали, вблизи — все мне твердит о смене:
И стаи птиц, кружащих над крестом,
И ручеек, звеня, бегущий в пене,
— И женщина с огромным животом.
Брюсову свойственно уважение к тайне смерти. Но
при всем обилии его произведений о смерти, ни прославления смерти, ни ужаса
перед нею в них пет. И дело тут не только в вере поэта в разумную победу
человечества над смертью:
...Так что ж не встать бойцом, смерть, перед тобой нам,
С природой власть по всем концам двоя?
Ты к нам идешь, грозясь ножом разбойным;
Мы — судия, мы — казнь твоя
(«Как листья в осень», 1924)
Ведь такая победа в любом случае - дело далекого будущего. Важнее то,
как отношение к смерти утверждал поэт в сегодняшней жизни.
«Я К ВАМ ВЕРНУСЬ, О ЛЮДИ...»
...имеющий прийти великий читатель
его поймет, оценит и отбросит все
обвинения в холодности, услышит в
бронзовой груди стихов Брюсова
глубокое биение живого сердца.
А. В. Луночарский
В предыдущей главе мы впервые встретились с очень характерной чертой
поэтической личности Брюсова — динамизмом, непрестанным стремлением «все
вперед» («Братьям соблазненным», 1899). Это выглядит довольно мирно и общо,
пока мы рассматриваем поэта на фоне таких общих категорий, как жизнь,
смерть, покой, обновление. Но в обыденной жизни все гораздо сложнее. Поиск,
борьба, стремление вперед, к неизведанному требуют новых и новых сил, а
возможности человека не беспредельны. Наступает усталость, поэт уже не
может идти, и тут же в мозгу возникает коварное желание оставить свой
тяжелый путь, сбросить взваленное на себя бремя, зажить просто и бездумно.
Брюсов был бы рядовым доктринером, а не поэтом, если б, призывая к борьбе,
он обошел эти трудности, отмахнулся от них. Но во всех его книгах рядом с
темой пути, движенья все время присутствует тема бремени, которое
наваливается па выступающего в путь. В книге «Urbi et Orbi» появилась
восхитившая Льва Толстого маленькая 1поэма «L'ennui de vivre» (1902),
название которой обычно переводится как «Скука жизни», но может быть
переведено и как «Отвращение к жизни»:
Я жить устал среди людей и в днях,
Устал от смены дум, желаний, вкусов,
От смены истин, смены рифм в стихах.
Желал бы я не быть «Валерий Брюсов».
...О, если б все забыть,
...Идти своим путем, бесцельным и широким,
Без будущих и прошлых дней.
Срывать цветы, мгновенные как .маки,
Впивать лучи, как первую любовь,
Упасть, и умереть, и утонуть во мраке,
Без горькой радости воскреснуть вновь и вновь!
С уваженьем, с любовью относился Брюсов к труду, к тяжёлой работе. Он
сам был тружеником, как пахарь, только в другой профессии, и потому Пахарь
для него не непосвященный, а «брат» («Признание», 1918). Это чувство
братства с людьми, ощущение общности судеб — давний мотив его поэзии, еще с
«Люблю вечерний свет..,», 1899. И потому глубоко не случайно, что именно
Брюсов, как бы в творческом споре с бунинским сонетов, создал произведение,
глубоко отражающее сложную диалектику творчества, взаимоотношений поэта с
людьми, с обществом. Мы имеем в виду его маленькую поэму «In hac lacrimarum
valle», название которой, переводимое обычно «Здесь, в долине слез» лучше
было бы, в согласии с традициями русской поэзии и «высоким штилем» латыни,
передать как «Здесь, в юдоли слез». Как и в сонете Бунина, поэт в этой
поэме уходит от людей. Позади остается бранный стан, пройдена и пустыня,
где застряли «безумцы и пророки». Поэт идет дальше и вот он уже совсем
один; перед ним «горный кряж веселости и смеха» (не отсюда ли — позднейшее
блоковское противопоставление «заколдованной области плача» и «тайны
смеха»?). В самом факте «ухода» еще никакого индивидуализма нет, это лишь
проявление неизбежного и вполне объективного противоречия, коренящегося в
самой природе творчества и состоящего в том, что писателю, какой бы он ни
был коллективист, для творчества нужно одиночество, уединение. Пусть это
уединение у некоторых натур на каких-то этапах творческого процесса может
происходить посреди шумной толпы, сам факт такого уединения, самоуглубления
— несомненен. Вопрос лишь в том, для чего этот уход, это уединение. У
Бунина поэт уходил, чтобы утаить от людей свой сонет, поэме Брюсова – чтобы
вернуться к ним с новыми песнями. Одиночество – временно, обновленный и
преображенный, поэт снова возвращается к людям, в «долину слез», чтобы петь
для них:
Я к вам вернусь, о люди, - вернусь преображен,
...Я к вам вернусь воскресшим, проснувшимся от сна...
Дано мне петь, что любо... вникать в напевы вам!
Не личность или общество, а личность для общества — так разрешается
Брюсовым противоречие.
Чтобы не сдаться, не изменить своему призванию, своему народу и
идеалам, поэт должен привыкнуть к непониманию, научиться пренебрегать
посулами и угрозами, полагаться только на свои силы. Только в своей душе, в
своих убеждениях может он пока найти доказательства своей правоты. Так
рождается пушкинское:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,..
...Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит...
(Пушкин. Поэту)
И так рождается брюсовское:
Забудь об утренней росе,
Не думай о ночном покое!
Иди по знойной полосе,
Мои верный вол,— нас только двое!
(«В ответ»)
Поэт и его мечта, только двое. Все остальное — пустяк:
Что слава наших дней? – случайная забава!
Что клевета друзей? – презрение хулам!
(«Памятник», 1912)
На первой странице рабочей тетради Брюсова за октябрь 1896 г. находим
следующею запись: «Довольно! Я боролся и теперь я побежден. Я долго
боролся... Вы не хотите меня — я ухожу. Я не напишу больше ни одной строки
ни прозы, ни стихов — исключая разве деловой записки. Я смолкаю, чтобы жить
для себя. Я один буду любоваться своими вспыхивающими мечтами и никто из
вас не повторит их. Я ухожу». Самая лексика и образы этой записи напоминают
«...И покинув людей» и другие стихи «Me eum esse», но есть здесь и
существенное, отличие—осознание того, что уход от людей, путь
ари
| |  скачать работу |
Поэзия В.А. Брюсова |
