Поэзия В.А. Брюсова
стократического индивидуализма есть поражение, творческая смерть. И
Брюсов выбирает в стихах 1897 г. другой путь,—тот, что был назван выше
«индивидуализмом независимости». Пусть его юношеские мечтания не
соответствуют действительности, поэт все же не изменяет им: «Да, я к людям
пришел!.. Круг заветный замкнулся». Пусть неверно, что «люди мне братья,
как это мне грезилось в детстве» («Нам руки свободные свяжут...», 1905), но
я должен помочь им. Пусть они даже проклянут меня, я должен простить их,
«забыть вражду» («Я прежде боролся, скорбел...», 1897), быть выше личных
обид. Так возникло замечательное стихотворение «Еще надеяться — безумие...»
(1897), являющееся своего рода синтезом в поэтическом споре «Поэт и люди»,
начатом в русской поэзии «Пророком» Пушкина и подхваченном в «Пророке»
Лермонтова.
Еще надеяться — безумие.
Смирись, покорствуй и пойми;
Часами долгого раздумья
Запечатлен союз с людьми.
Прозрев в их душах благодатное,
Прости бессилие минут:
Теперь уныло непонятное
Они, счастливые, поймут.
Так. Зная свет обетования,
Звездой мерцающей в ночи,
Под злобный шум негодования
Смирись, покорствуй и молчи.
«Молчи», не отвечай на брань, «смирись» со своей участью думать о
других и за других, «покорствуй» своему призванию, ибо ты пришел в жизнь
поэтом, и останешься им «даже против воли», тебе не дано «остановить, что
быть должно» («Я прежде боролся, скорбел...»).
Это абсолютно зрелый, выбор, поэт не обманывает себя, он знает: перед
ним крестный путь, многолетней одинокий труд. Но выбор его окончателен:
Облитый светом предзакатным
Еще до входа я стою,
Но в сердце знаю невозвратно
- Дорогу скорбную мою.
…Пусть суждена мне смерть и гибель
Здесь, в глубине, где я стою; —
Она — моя, я сердцем выбрал
— Дорогу скорбную мою!
Сам Брюсов в сонете «К портрету М. Ю. Лермонтова» (1900), написанном
задолго до успехов научного лермонтоведения, преподал нам урок такого
проникновения в поэзию:
Но не было ответа. И угрюмо
Ты затаил, о чем томилась дума,
И вышел к нам с усмешкой на устах.
И мы тебя, поэт, не разгадали,
Не поняли младенческой печали
В твоих как будто кованых стихах!
И если мы столь же внимательно вчитаемся в его собственные стихи, то
сумеем и здесь отличить защитную маску от живого человеческого лица.
Вдумчиво
прочтя хотя бы стихотворения «Подруги» или «В прошлом», написанные,
казалось бы, в самый «декадентский» и «индивидуалистский» период его
творчества, мы поймем, сколько искреннего сострадания и сочувствия к
людским бедам было в сердце поэта. В «Жреце Изиды» (1900) он покажет, как
даже невольное равнодушие к судьбе случайно встреченного человека может
перевесить целую человеческую жизнь, хотя бы жизнь эта я была в остальном
абсолютно чиста и заполнена самоусовершенствованием. И пусть его «Me eum
esse» нарочито, вызывающе холодна, вспомним стихи, не предназначавшиеся для
печати и потому Свободные от эпатажа:
На каждый зов готов ответить,
И открывая .душу всем,
Не мог я в мире друга встретить,
И для людей остался нем.
Поймем же, сколько выстрадал поэт на своем пути, и, поняв, будем ему
благодарны.
В поэзии 90-х — 900-х голов диалектический взгляд на человека,
завоеванный некогда для русской поэзии Державиным в оде «Бог»:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог! —
был в основном утерян. Сологуб еще упоминает «Я — только Бог», но бог сам
оказывается порабощенным:
...Но я и Мал, и слаб.
Причины создал я
В путях моих причин я вечный раб
И пленник бытия.
(Сологуб. «О жалобы на множество лучей...»)
Ведь даже, если твой голос прорвется к Таинственной, то что толку, кто
ты для нее?
Ты — .только смутное виденье
Миров далеких и глухих.
Смотри, ты многого ль достоин?
Смотри, как жалок ты и слаб,
Трусливый и безвестный воин,
Ленивый и лукавый раб!
(Блок. «В глубоких сумерках собора...»)
Практическим выводом из такой философии сплошь да рядом оказывалась
проповедь смирения и покорности — человеку следует примириться со своим
уделом, отдаться на волю судьбы или творца:
Надо верить и дремать
И хвалить в молитвах тихих девственную Мать.
(Сологуб)
«РАДОСТЬ ПЕСЕН И НАУК»
…я чувствую, что если я
писатель, то я обязан говорить о
народе…об его будущем, говорить о
науке…
А.П. Чехов
Научную поэзию Брюсова обыкновенно ставят в связь только с
естественными науками. Между тем она не меньшим обязана всемирной истории.
Послеоктябрьская историческая поэзия Брюсова коренным образом
отличается от дооктябрьской — главенствующее место в ней занимают уже не
образы исторических деятелей, а напряженные попытки охватить и показать
историю человечества как единый и закономерный, при всем обилии
случайностей, процесс. И если в венке сонетов «Светоч мысли» (1918) история
представала еще все же как последовательность или совокупность отдельных
картин, то в стихах последних сборников Брюсова преобладает стремление к
синтетическому, целостному отображению самого движения истории, в котором
лишь высветляются время от времени, то тут, то там отдельные участки, и
сближение и сопоставление личностей и событий проводится в соответствии не
столько с хронологией, сколько с их смыслом и функцией.
Октябрьская революция в стихах Брюсова как бы собирала в едином фокусе
«волны времен» и представала как веха на пути к грядущему единству
человечества:
Мир раскололся на две половины:
Они и мы! Мы — юны, скудны,— но
В века скользим с могуществом лавины,
И шар земной сплотить нам суждено!
(«Магистраль», 1924)
В этих стихах дана первая наметка темы, которая потом станет в
советской поэзии (например, в заграничных стихах Маяковского и в творчестве
Антокольского 20-х годов) одной из ведущих.
Но и естественнонаучная ветвь брюсовской научной поэзии не в меньшей
степени была порождением революционных дней. В молодые годы, на рубеже
столетий, Брюсов при всех его научных устремлениях и жажде познания
относился к науке Несколько настороженно:
его смущали ее претензии на монопольное воплощение всего человеческого
знания и на полное и окончательное объяснение мира. И такое отношение имело
под собой известное объективное основание. Во всяком случае, развитие
физики в конце XIX века даже многим физикам казалось завершенным, а картина
мира в основном построенной. Лишь где-то на периферии незначительным
облачком белел опыт Майкельсона по определению скорости света. Но это
облачко предвещало грозу. В 1900 г. Макс Планк формирует идею квантов, и
этот год становится датой рождения физики XX в. Это стало началом лавины:
Эйнштейн, Минковский, Бор, Резерфорд, позднее Борн, Гейзенберг, Де-Бройль
наносят удар за ударом по позициям механистического и позитивистского
естествознания. Действительность снова оказалась глубже продуманных и
законченных схем. Ощущения, вызванные новыми открытиями, хорошо переданы
замечательным советским физиком С. И. Вавиловым:
«Современному физику порою кажется, что почва ускользает из-под ног и
потеряна всякая опора. Головокружительное ощущение, испытываемое при этом,
схоже с тем, которое пришлось пережить астроному-староверу времен
Коперника, пытавшемуся постичь неподвижность движущегося небесного свода и
солнца».
Стихотворение «Принцип относительности» передает непосредственные
ощущения, вызванные научным открытием. В ряде других стихов известные науке
факты служат Брюсову только отправной точкой для собственных размышлений.
Если читателю «Принципа относительности» не обязательно быть знакомым с
эйнштейновской теорией — он и так поймет выраженные в стихах ощущения
поэта, то читатель «Мира электрона» должен все же знать хотя бы то, что
электрон — это микроскопически малая частица материи. Требование это для
читателя не слишком обременительно, а поэту оно дает совершенно новые
возможности.
Конечно, большинство этих гипотез так и останется только гипотезами.
Но иначе и не должно быть: искусство — путь познания
| |  скачать работу |
Поэзия В.А. Брюсова |
