Произведения Солженицына- монументально-публицистическое исследование репрессивной системы
лагере не научился.
Легкие деньги - они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот,
мол, ты заработал".
Нет, не легкое, точнее, не легковесное отношение к жизни у Шухова.
Его принцип: заработал - получай, а «на чужое добро брюха не распяливай». И
Шухов работает на "объекте" так же
добросовестно, как и на воле. И дело не только в том, что работает в
бригаде, а "в лагере бригада - это такое устройство, чтоб не начальство
зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или
все подыхайте".
Для Шухова в этой работе нечто большее - радость мастера, свободно
владеющего своим делом, ощущающего вдохновение, прилив энергии.
С какой трогательной заботой припрятывает Шухов свой мастерок.
"Мастерок - большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на
каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером
сдали. И какой завтра инструмент захватишь - это от удачи. Но однажды Шухов
обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь вечер он его
перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет берет". И в этом
чувствуется практичная крестьянская бережливость.
Обо всем забывает Шухов во время работы - так увлечен делом: "И как
вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не
заботился, а только думал - как ему колена трубные составить и вывести,
чтоб не дымило".
"И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по
снегу, ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги. Шухов видел
только стену свою - от развязки слева, где кладка поднималась и направо до
угла. А думка его и глаза его выучивали из-подо льда саму стену. Стену в
этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а
теперь Шухов обвыкался со стеной, как со своей". Шухову даже жаль, что пора
работу кончать: "Что, гадство, день за работой такой короткий? Только до
работы припадешь - уж и семь!". Хоть и шутка это, а есть в ней доля правды
для Ивана Денисовича.
Все побегут к вахте. "Кажется, и бригадир велел - раствору жалеть, за
стенку его - и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его
отучить не могут: всякую вещь жалеет он, чтоб зря не гинула". В этом - весь
Иван Денисович.
Оттого и недоумевает совестливый Шухов, читая письмо жены как же можно
в своей деревне не работать: "А с сенокосом как же?" Беспокоится
крестьянская душа Шухова, хоть и далеко он от дома, от своих и "жизни их не
поймешь".
Труд - это жизнь для Шухова. Не развратила его советская власть, не
смогла заставить халтурить, отлынивать. Тот уклад жизни, те нормы и
неписаные законы, которыми от века жил крестьянин, оказались сильнее. Они -
вечные, укорененные в самой природе, которая мстит за бездумное, халтурное
к ней отношение. А все остальное - наносное, временное, преходящее. Вот
почему Шухов из другой жизни, прошлой, патриархальной.
Здравый смысл. Это им руководствуется Шухов в любой жизненной ситуации.
Здравый смысл оказывается сильнее страха даже перед загробной жизнью. "Я ж
не против Бога, понимаешь, - объясняет Шухов Алешке - баптисту, - В Бога я
охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков
считаете, рай и ад нам сулите?" И тут же, отвечая на вопрос Алешки, почему
Богу не молится, Шухов говорит: "Потому, Алешка, что молитвы те, как
заявления, или не доходят, или в жалобе отказать".
Трезвый взгляд на жизнь упрямо замечает все несообразности во
взаимоотношениях между прихожанами и церковью, точнее, священнослужителями,
на которых лежит посредническая миссия.
Так что живет Иван Денисович по старому мужицкому правилу: на Бога
надейся, а сам не плошай! В одном ряду с Шуховым такие, как Сенька Клевшин,
латыш Кильдигс, кавторанг Буйновский, помощник бригадира Павло и, конечно,
сам бригадир Тюрин. Это те, кто, как писал Солженицын, «принимают на себя
удар». Им в высшей степени присуще то умение жить, не роняя себя и «слов
зря никогда не роняя», которое отличает Ивана Денисовича. Не случайно,
видимо, этов большинстве своем людми деревенские, «практические».
Кавторанг Буйновский тоже из тех, « кто принимает на себя удар», но, как
кажется Шухову, часто с бессмысленным риском. Вот, например, утром на шмоне
надзиратели «телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное
спрятал), рубахи расстегнуть - и лезут перещупывать, не поддето ли чего в
обход устава». «Буйновский - в горло, на миноносцах своих привык, а в
лагере трех месяцев нет:
- Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью
уголовного кодекса не Знаете- Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь". И
что в результате? Получил Буйновский "десять суток строгого". Реакция на
происшедшее битого перебитого Сеньки Клевшина однозначна: "Залупаться не
надо было! Обошлось бы все". И Шухов его поддержал "Это верно, кряхти да
гнись. А упрешься - переломишься".
Бессмыслен и бесцелен протест кавторанга. Надеется только на одно:
"Придет пора, и капитан жить научится, а в еще не умеет". Ведь что такое
"десять суток строгого": "Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их
строго и до конца, -это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез,
и из больничек не вылезешь".
Вечером пришел надзиратель в барак, ищет Буйновского спрашивает
бригадира, а тот темнит, "тянет бригадир, Буйновского хоть на ночь спасти,
до проверки дотянуть". Так надзиратель выкрикнул: "Буйновский - есть?" "А?
Я! -отозвался кавторанг. Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок
попадет", - заключает Шухов неодобрительно. Нет, не умеет жить кавторанг.
На его фоне еще более зримо ощущается практичность, несуетность Ивана
Денисовича. И Шухову, с его здравым смыслом, и Буйновскому, с его
непрактичностью, противопоставлены те, кто не «принимает на" себя удар»,
«кто от него уклоняется» . Прежде всего, это кинорежиссер Цезарь Маркович.
Вот уж устроился так устроился: у всех шапки заношенные, старые, а у него
меховая новая шапка, присланная с воли ("Кому-то Цезарь подмазал, и
разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А с других даже
обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха"); все на
морозе работают, а Цезарь в тепле в конторе сидит. Шухов не осуждает
Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь как само собой
разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес ему
Шухов обед в контору «откашлялся , стесняясь прервать образованный
разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, руку
протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по
воздуху ...". "Образованные разговоры" - вот одна из отличительных черт
жизни Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым
занимается Цезарь игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с
точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни
занят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, "чтобы возбудить в себе
сильную мысль , сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности.
Примечателен разговор Цезаря с каторжанином Х-123, жилистым стариком,
о фильме Эйзенштейна "Иван Грозный": "'объективность требует признать, что
Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" - разве это не гениально? Пляска
опричников с личиной! Сцена в соборе!" - говорит Цезарь. "Кривлянье! ...
Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба
насущного!" - отвечает старик.
Но Цезаря прежде всего интересует "не что, а как", его больше всего
занимает, как это сделано, его увлекает новый прием, неожиданный монтаж,
оригинальными стык кадров. Цель искусства при этом - дело второстепенное;
"<...> гнуснейшая политическая идея - оправдание единоличной тирании" (так
характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он
пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой "идеи":
"Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции". Пытаясь
оправдать Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только
такую трактовку пропустили бы. "Ах, пропустили бы? - взрывается старик. -
Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил.
Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!"
Вот и получается, что "игра ума", произведение, в котором слишком
"много искусства", - безнравственно. С одной стороны, это искусство служит
"вкусу тиранов", оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и
Шухов, и сам Цезарь сидят в лагере; с другой - пресловутое "как"
(посылаемое стариком "к чертовой матери") не пробудит мысли автора,
"добрых чувств", а потому не только не нужно, но и вредно.
Для Шухова, безмолвного свидетеля диалога -все это "образованный
разговор". Но насчет "добрых чувств" Шухов хорошо понимает, - идет ли речь"
о том, что бригадир "в доброй душе", или о том, как он сам "подработал" у
Цезаря. "Добрые чувства" - это реальные с
| |  скачать работу |
Произведения Солженицына- монументально-публицистическое исследование репрессивной системы |
