Творчество Анны Ахматовой. Художественное своеобразие любовной лирики
учтивость,
Подошел ко мне, улыбнулся.
Полулаского, полулениво
Поцелуем руки коснулся.
И загадочных древних ликов
На меня посмотрели очи.
Десять лет замираний и криков.
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его напрасно.
Отошел ты. И стало снова
На душе и пусто и ясно".
Роман кончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии,
одном жесте, взгляде, слове.
Нередко, миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной
манерой, принципиально не завершены и подходили не столько на маленький
роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно
вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни
начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило
между героями прежде.
" Хочешь знать, как все это было? –
Три в столовой пробило,
И прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
"Это все... Ах, нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!" "Да".
Хочешь знать, как все это было?
Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и
называл "гейзерами", поскольку в подобных стихах - фрагментах чувство
действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого плена
молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.
Стихотворение "Хочешь знать, как все это было?.." написано в 1910
году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка
"Вечер"(1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры
Ахматовой в нем уже выразилась в очевидной и последовательной форме.
Ахматова всегда предпочитала "фрагмент" связному, последовательному и
повествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность
насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как
ни странно, фрагмент придавал изображаемому своего рода
документальность: ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из
нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не
предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую
драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не
предполагавшего нашей невольной нескромности.
Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не
"обработанную" запись в дневнике:
" Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки. Не любил,
когда плачут дети, Не любил чая с
малиной И женской истерики.
...А я была его женой". Он любил...
Иногда такие любовные "дневниковые" записи были более
распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже
четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя
фрагментарность, похожесть на "романную страницу" неизменно сохранялась и в
таких миниатюрах:
" Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует. И в
доме не совсем благополучно:
Огонь зажгут, а все-таки темно...
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною".
Там тень моя осталась и тоскует...
В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего
монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так
любил в своей психологической прозе Толстой.
Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова - что, кстати,
редко у нее - переходит к "третьему лицу", то есть, казалось бы,
использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и
последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же
предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность.
Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:
" Подошла. Я волненья не выдал,
Равнодушно глядя в окно.
Села словно фарфоровый идол,
В позе, выбранной ею давно.
Быть веселой - привычное дело,
Быть внимательной - это трудней...
Или томная лень одолела
После мартовских пряных ночей?
Томительный гул разговоров,
Желтой люстры безжизненный зной
И мельканье искусных проборов
Над приподнятой легкой рукой.
Улыбнулся опять собеседник
И с надеждой глядит на нее...
Мой счастливый богатый наследник,
Ты прочти завещанье мое".
Подошла. Я волненья не выдал...
ЗАГАДКА ПОПУЛЯРНОСТИ ЛЮБОВНОЙ
ЛИРИКИ АХМАТОВОЙ
Едва ли не сразу после появления первой книги, а после "Четок" и
"Белой стаи" в особенности, стали говорить о "загадке Ахматовой". Сам
талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не
говоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных
свойствах. "Романность", подмеченная критиками, далеко не все объясняла.
Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкости
с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности
и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать,
она достаточно противоречила "эталону женственности". Вызывало
недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в
которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь
двумя - тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно
потемневшим горизонтом.
Но если страдание любящей души так неимоверно - до молчания, до
потери речи - замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и
пленительно достоверен весь окружающий мир?
Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее
любовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и
многозначнее своих конкретных ситуаций.
В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине,
все убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и
давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму
Ахматову. Она писала впоследствии в "Поэме без героя", что постоянно
слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение
тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась
жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.
Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было
стихотворение "Первое возвращение" с его образами смертельного сна, савана
и погребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены,
происшедшей в самом воздухе времени.
В любовный роман Ахматовой входила эпоха - она по-своему озвучивала
и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших
более широкое значение, чем собственная судьба.
Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течением
времени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы,
завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не
переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно
выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта
"хрупкая" и "камерная", как ее обычно называли, лирика женской любви
начала вскоре, и ко всеобщему удивлению, не менее пленительно звучать
также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и
работниц в красных косынках. На первых порах столь странное
обстоятельство вызывало немалое смущение - прежде всего среди пролетарских
читателей.
Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и
гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого
мира, любившая образы и мотивы, как правило, вселенского, космического
масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько о
человечестве или во всяком случае о массе, была первоначально
недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств, относя их в порыве
революционного пуританизма к разряду социально небезопасных буржуазных
предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы
отдавала предпочтение ударным.
На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в
соседстве с громоподобными маршами и "железными" стихами первых
пролетарских поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная на
засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и
бесследно исчезнуть...
Но этого не произошло.
Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей на
социалистический путь Советской России, работницы и
| |  скачать работу |
Творчество Анны Ахматовой. Художественное своеобразие любовной лирики |
