Творчество Анны Ахматовой. Художественное своеобразие любовной лирики
нь между такими и особенно декадентскими стихами. Образ
такой "больной" любви у ранней Ахматовой был и образом больного
предреволюционного времени 10-х годов и образом больного старого мира.
Недаром поздняя Ахматова в стихах и особенно в "Поэме без героя" будет
вершить над ним суровый самосуд, нравственный и исторический. Еще в
1923году Эйхенбаум, анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в
"Четках" "начинает складываться парадоксальный своей двойственностью образ
героини - не то "блудницы" с бурными страстями, не то нищей монахини,
которая может вымолить у Бога прощенье".
Любовь у Ахматовой почти никогда не предстает в спокойном
пребывании.
То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя...
Но верно и тайно ведет
От счастья и от покоя.
Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную
остроту и необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении –
взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва,
смертельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет к
лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом
психологического сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой
и таинственной.
Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще
чаще финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый опыт русской уже
не только поэзии, но и прозы. "Этот прием, - писала Ахматова, - в русской
литературе великолепно и неотразимо развил Достоевский в своих романах
- трагедиях; в сущности, читателю - зрителю предлагается
присутствовать только при развязке". Стихи самой Ахматовой, подобно многим
произведениям Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт все
время стремится занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрыть
чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у
Ахматовой появляются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертной
черты. Но никаких загробных, мистических тайн они не несут. И намека нет
на что-то потустороннее. Наоборот, до конца обнажается ситуация,
возникающая по эту сторону. Без учета того очень легко встать на путь
самых разнообразных обвинений подобных стихов, например, в пессимизме. В
свое время, еще в 20–ые годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз в
стихах Ахматовой употребляется, скажем, слово "тоска", и делал
соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте. И кстати, именно
слово "тоска", может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов
говорит о жизненной силе их. Эта тоска как особое состояние, в котором
совершается приятие мира, сродни тютчевской тоске: "Час тоски
невыразимой: все во мне и я во всем". Но это и та грусть - тоска, которой
часто проникнута народная песня.
Стихи Ахматовой, и правда, часто грустны: они несут особую стихию
любви, жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне
синоним слова "любить" - слово "жалеть"; "люблю" - "жалею".
Уже в самых первых стихах Ахматовой живет не только любовь
любовников. Она часто переходит в другую, любовь - жалость, или даже ей
противопоставляется, или даже ею вытесняется:
О нет, я не тебя любила,
Палима сладостным огнем,
Так объясни, какая сила
В печальном имени твоем.
Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви - жалости
делает многие стихи Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их со
столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается
выход из мира камерной, замкнутой, эгоистической любви - страсти, любви -
забавы к подлинно "великой земной любви" и больше - вселюбви, для людей и
к людям. Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных
переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность
саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли
не космического.
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ
В
20-Е и 30-Е ГОДЫ
Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами
тональность того романа любви, который до революции временами охватывал
почти все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о
главном открытии достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего
послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя
все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман,
не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из
поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была
настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее
к гражданской, философской и публицистической лирике, все же
представлялась глазам большинства, как только и исключительно художник
любовного чувства. Мы понимаем, что это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием
перемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь,
не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда,
некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод,
например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном
ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не
развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание,
отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю
как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при
нас и завершения которого мы тоже не услышим:
" А, ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня.
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят.
Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом
Я к тебе никогда не вернусь".
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной
недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать,
хемингуэевскую, глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность.
Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в
состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно,
нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все
происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки,
без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что
степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие
звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда -
впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной
открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если
вспомнить ее одновременную закодированность и субъективность.
"Кое-как удалось разлучиться
И постылый потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава,
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит.
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?"
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно
"перемалывают", подобно тому, как цветок, радующий нас красотой и
изяществом, гармонией и чистотой, тоже "перемолол" черную землю. Она
горячо протестовала против попыток иных критиков или литературоведов, а
равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни,
что послужил "пищей" для возникновения красоты цветка. С этой точки
зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского
комментирования. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам уж
важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения
стихотворения "Кое-как удалось разлучиться..."? Может быть, Ахматова
имела в ви
| |  скачать работу |
Творчество Анны Ахматовой. Художественное своеобразие любовной лирики |
