Византия и Русь
значение. Если сыновья Ярослава Мудрого. обручаются с
невестами из династий Запада (Франции, Германии, Дании, Норвегии и т. д.),
а также Византии, то по меньшей мере трое из девяти сыновей Ярославова
внука (и, вместе с тем, внука византийского императора Константина VIII)
Владимира Мономаха породнились (в начале XII века) с восточными династиями
— половецкими и ясской (осетинской), и с тех пор это стало на Руси прочной
традицией.
Правда, глубокий смысл заключен не в самих по себе подобных брачных
союзах; они — только одно из наглядных проявлений русского "евразийства".
Примитивно и в конечном счете просто ложно представление, согласно которому
это евразийство толкуется прежде всего и главным образом как взаимодействие
русского и, скажем, тюркских народов. Если сказать о сути дела со всей
определенностью, русские — эти наследники византийских греков — как бы
изначально, по самому своему определению были евразийским народом,
способным вступить в органические взаимоотношения и с европейскими, и с
азиатскими этносами, которые — если они действительно включались в
магнитное поле Руси-России — и сами обретали, евразийские черты. Между тем
в случае их выхода из этого поля они опять должны были в конечном счете
стать "чисто" европейскими или "чисто" азиатскими народами; русские же не
могут не быть народом именно евразийским.
Евразийская суть Руси ярко отразилась в летописном рассказе о том, как
Владимир Святославич, не предрешая заранее итога, избирал одну веру из
четырех — западного и византийского христианства и, с другой стороны,
азиатских мусульманства и иудаизма (выбор — что было вполне закономерно —
пал на религию "евразийской" Византии). Притом, в данном случае не столь уж
важно, имеем ли мы дело с легендой или же с сообщением о реально
состоявшемся выборе; действительно существенно то, что летописец,
воплощавший так или иначе в своем рассказе представления pyсскиx людей XI —
начала XII вв., не усматривал ничего противоестественного в подобном акте,
явно подразумевающем, что западные и восточные религии равноправны (хотя
избрание именно византийской веры было, повторяю, закономерным итогом). И
если не забывать о верховном и всестороннем значении религии в бытии
тогдашних обществ, станет ясно, что это восприятие верований Европы и Азии
как равно достойных внимания имеет чрезвычайно существенный смысл:
"евразийская" природа русского духа выступает тут с наибольшей
несомненностью.
Но не менее важно и характерно и другое: будучи воспринятым,
христианство становится на Руси определяющим и всепроникающим стержнем
бытия. Ведь невозможно, например, переоценить тот факт, что не позднее XIV
века основная часть населения Руси обрела название — и самоназвание —
крестьяне (вариант слова "христиане"). Более того, уже из памятника начала
XII века явствует, что слово "христианин" ("хръстиянинъ") имело, помимо
обозначения принадлежности к определенной религии, смысл "житель Русской
земли" (см.: И. И. Срезневский. "Материалы для Словаря древнерусского
языка", т. III, стр. 1410).
Естественно, и сам государственный строй Руси, подобно византийскому,
представал как идеократический. Выше приводились иронические слова Гердера
о Византии, где "вместо того, чтобы жить на земле, люди учились ходить по
воздуху" и т. д.
Следует всецело, безоговорочно признать эту "критику": и в Византии,
и, впоследствии, на Руси люди в самом деле не создали, да и никак не могли
бы создать такое совершенное земное устройство, как на Западе. И русские
идеологи, как уже отмечалось, остро, подчас даже мучительно осознавали
"неблагоустроенность" (в самом широком смысле — от установлений государства
до домашнего быта) России. Именно это осознание породило сыгравшее огромную
роль крайне резкое "Философическое письмо" Чаадаева, опубликованное в 1836
году. Глубоко изучив западное бытие (он объехал в течение трех лет — в
1823— 1826 годах — весь Запад от Англии до Италии), Чаадаев предпринял
острейшее сопоставление двух цивилизаций, которое вызвало негодование людей
"патриотического" склада и восхищение тех, кого несколько позднее назвали
"западниками". Но обе реакции на чаадаевскую статью были, в сущности,
всецело ложными.
Возражая "патриотам", Чаадаев писал в следующем, 1837 году, что
появившаяся годом ранее "статья, так странно задевшая наше национальное
тщеславие, должна была служить введением" — введением в большой труд,
"который остался неоконченным... Без сомнения, была нетерпеливость в ее
(статьи.— В. К.) выражениях, резкость в мыслях, но чувство, которым
проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно Отечеству"[11].
Однако это "пояснение" было опубликовано лишь в 1913 году (впрочем, и
тогда почти никто в него не вдумывался), и "введение явилось по сути дела
единственным источником общепринятых пред- ставлений о чаадаевской
историософии России... В результате многие "патриоты" проклинали и
проклинают доныне этого гениального философского сподвижника Пушкина, а
"антипатриоты", с точки зрения которых единственно возможный путь для
России — превращение ее страну западного типа (пусть даже "второсортную"),
считают Чаадаев своим славнейшим предшественником.
Между тем еще в 1835 году (то есть еще до опубликования "злополучной"
— это определение самого мыслителя — "вводной" статьи) Чаадаев с полной
определенностью писал (слова эти, увы, были опубликованы в России опять-
таки только в 1913 году и также остаются неосмысленными): "...Мы не
Запад... Россия... не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов
Европы... И не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов,
что мы нагоним их (именно такое представление лежит в основе заведомо
утопического российского западничества! —В. К.). Нет, мы столь же мало
представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. Возьмите любую
эпоху в история западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в
1835 году по Р. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем
у этих народов... Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует
откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в
истине. Тогда мы пойдем вперед..." (т. 2, с. 96, 98).
Позднее, в 1846 году, Чаадаев вновь обратился к этой историософской
теме. И — как это ни неожиданно для всех, поверивших в "западничество"
мыслителя! — сказал в письме к французскому публицисту Адольфу де Сиркуру о
засилье "чужеземных идей" как о тяжкoм препятствии, которое необходимо
преодолеть для плодотворного развития России. Он констатировал:
"Эта податливость чужим внушениям, эта готовность подчиняться идеям,
навязанным извне... является... существенной чертой нашего нрава",— и тут
же призывал: "этого не надо ни стыдиться, ни отрицать: надо стараться
уяснить себе это наше свойство... путем непредубежденного и искреннего
уразумения нашей истории". И далее совсем уж парадоксальный с точки зрения
"западников" ход рассуждения. Принято считать, что "традиционный" дефицит
свободы слова в России мешал прежде всего воспринимать "прогрессивные" идеи
Запада. Чаадаев же, сам испытавший тяжкое давление российского
"деспотизма", писал о как раз прямо противоположном прискорбном результате:
"Можно ли ожидать, что при таком... социальном развитии, где с самого
начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел
свергнуть иго вашей (напомню: Чаадаев обращается к европейцу Сиркуру.— В.
К.) культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего
освобождения, стало быть, еще далек... Мы будем истинно свободны от влияния
чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами
путь..." (т. 2, с. 188,191, 192).
Чаадаев глубоко сознавал, что Россия, в отличие от стран Запада,
держава идеократическая ("великий народ,— писал Чаадаев,— образовавшийся
всецело под влиянием религии Христа"; что же касается номократии, то есть
законовластия, Чаадаев недвусмысленно утверждал: "Идея законности, идея
права для русского народа — бессмыслица"— притом последнее слово выделено
им самим) и евразийская (чаадаевская мысль такова: "стихии азиатские и
европейские переработаются в оригинальную Русскую цивилизацию").
Впрочем, историософское содержание сочинений Чаадаева очень богато и
сложно; его анализ требует отдельного разговора. Здесь же я преследовал
только одну цель: показать, насколько ложны господствующие представления об
этом основоположнике новейшей (XIX—XX вв.) русской философской культуры.
Нельзя, впрочем, не сказать еще о том, что Чаадаев — в отличие и от
западников, и от славянофилов — стремился понять Россию не как нечто,
говоря попросту, "худшее" или, напротив, "лучшее" по сравнению с Западом,
но именно как самостоятельную цивилизацию, в которой есть и свое зло, и
свое добро, своя ложь и своя истина. Он ни в коей мере не закры
| |  скачать работу |
Византия и Русь |
