Византия и Русь
вал глаза на
самые прискорбные "последствия" и российской идеократии, и российского
евразийства, но он же написал в 1837 году: "...у меня есть глубокое
убеждение, что мы призваны... завершить большую часть идей, возникших в
старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают
человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой
природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим
тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и
человеческого общества" (т. 1, с. 534).
Всего лишь через полвека наиболее проницательные западные наблюдатели
в сущности именно так оценили великие свершения русской литературы
(неразрывно связанные с наиболее глубокими исканиями русской мысли). И тут,
вполне естественно, встает вопрос: если идеократическая и евразийская
Россия была столь несовершенна в сравнении со странами Запада, каким
образом она смогла создать духовные ценности всемирного значения? Ведь
давно общепризнанно, что величайшие эпохи в истории культуры — это
классическая Греция, западноевропейское Возрождение и русский XIX век.
В этом отношении весьма показателен трактат современного представителя
еврейско-иудаистской историософии,— американского раввина Макса Даймонта
"Евреи, Бог и история" (I960). Россия вообще изображена здесь, надо прямо
сказать, в крайне негативном свете. Хотя бы один характерный иронический
тезис: "Пять Романовых правили Россией в 19 веке. Они ухитрились
приостановить в России развитие просвещения и благополучно вернуть страну в
лоно феодального деспотизма" и т. д. Именно поэтому, резюмирует Даймонд,
"когда пять белых армий вторглись в советскую Россию, чтобы восстановить
власть царя (едва ли цель белых армий была таковой.— В. К), евреи вступили
в Красную армию, созданную Львом Троцким".
Однако в этом же трактате читаем: "За пять тысяч лет своего
cyществования мировая литература знала всего четыре великие литературные
эпохи. Первой была эпоха книг пророков в библейские дни (это вполне
понятно, а далее — две эпохи, названные выше— В. К.)... Наконец, четвертой
была эпоха русского психологического (едва ли уместное "ограничение".— В.
К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев,
Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира"[12] (и это
— несмотря на приостановку "развития просвещения" и "феодальный
деспотизм"...).
Необходимо только уточнить, что для человека, действительно изучившего
историю России и ее культуры, не подлежит никакому сомнению, что русская
литература XIX столетия-- естественный плод тысячелетнего развития, и
ствол, на котором пышно разрослась в прошлом веке поразившая весь мир
крона, существовал уже в X—XI веках, когда были созданы русский богатырский
эпос, "Слово о законе и Благодати" митрополита Илариона, "Сказание о святых
Борисе и Глебе". В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные
начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя,
Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества
Чаадаева, Константина Леонтьева и других).
Итак, принципиально "незападный" путь России не лишил ее воз- можности
воздвигнуть одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы.
Впрочем, прагматически мыслящие люди могут возразить, что литература — это
все же "только" слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря
торжественнее, деяниями.
Странно, но многие склонны — особенно в последние годы — забывать или,
вернее, не помнить, что за тысячу двести лет существования Руси-России было
три попытки трех народов — монголов, французов и немцев -- завоевать и
подчинить себе остальной мир, и — этого все же никак не оспорить — все три
мощнейших армады завоевателей были остановлены именно в России...
На Западе —да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники
оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг решили не идти дальше Руси,
французов погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное
бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под
Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не
опускалась ниже 5 градусов тепла, и, даже позднее, 1 ноября, Наполеон
заметил: "Осень в России такая же, как в Фонтенбло"[13]), а немцы-де
проиграли войну из-за налетов англоамериканской авиации на их города... Но
все это, конечно, несерьезно, хотя вместе с тем нельзя не сказать, что
исход трагических эпопей XIII, начала XIX и середины XX вв. не так легко
понять, и то и дело заходит речь об иррациональном "русском чуде". В самом
последнем своем стихотворении Пушкин так сказал о 1812 годе:
...Русь обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его
полкам готовые снега.
Это вроде бы неуместное "обняла" еще более, пожалуй, подходит для
характеристики отношений Руси к полчищам Батыя и его преемников. Все три
беспримерные армады, стремившиеся завоевать мир (других в этом тысячелетии
и не было), утратили свою мощь именно в "русских объятиях"... Естественно
вспомнить и строки Александра Блока:
...хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах...
Итак, первостепенная, выдерживающая сравнение с чем угодно роль России
во всемирно-историческом бытии и сознании выявляется с полной
неопровержимостью на двух самых разных "полюсах" — от грандиозного деяния
русского народного тела — конечно же, не бездуховного — до высочайшего
духовного творчества в русском слове (многие плоды этого творчества давно
нашли свое инобытие на всех языках мира),— хотя мировое значение России,
разумеется, не исчерпывается этими двумя аспектами.
Поэтому любая самая резкая "критика" (безусловно, имеющая свою
обоснованность) идеократической и евразийской природы Руси-России никак не
может поколебать высшего (сопоставимого, повторю, с чем угодно в мире)
значения ее цивилизации и культуры.
Правда, и "критика" России действительно имеет веские основания; это с
очевидностью выявляется, например, в своего рода уникальной,
беспрецедентной уязвимости русского государства. Так, в начале XVII и в
начале XX века оно рушилось прямо-таки подобно карточному домику,— что было
обусловлено, как явствует из непреложных фактов, именно его
идеократичностью, а также его многоэтническим евразийством.
В. В. Розанов констатировал в 1917 году с характерной своей "удалью"
(речь шла о Февральском перевороте): "Русь слиняла в два дня. Самое большое
— в три. Даже "Новое время" (эта "черносотенная" газета выходила до 26
октября.— В. К.) нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь... Не
осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска... Что же осталось-
то? Странным образом — буквально ничего"[14].
И тогда же Розанов вопрошал: "Как же это мы просмотрели всю Россию и
развалили всю Россию, делая точь-в-точь с нею то же самое, что с нею
сделали поляки когда-то в Смутное время, в 1613-й год!..."
Василий Васильевич был не вполне точен, говоря о Смутном времени;
поляки пришли в страну с уже рухнувшим государством. Но он всецело прав в
своем беспощадном диагнозе: русская государственность во всех своих
сторонах и гранях перестала существовать в 1917 году прямо-таки мгновенно,
ибо для ее краха достаточно было решительно дискредитировать властвующую
идею (те же "православие, самодержавие, народность"...).
В начале XVII века властвующая идея как бы исчезла, потому что
пресеклась — в силу поочередной смерти всех трех сыновей скончавшегося в
1584 году Ивана Грозного — воплощавшая ее в себе (для того времени это было
своего рода необходимостью) династия Рюриковичей. Могут сказать, что
пресечение династии "наложилось" на имевший место в стране глубокий
социальный кризис. Однако подобные кризисы бывали ведь и в другие времена
(и раньше, и позже), но наличие воплощающего (буквально — в своей
"царственной плоти") идею Божьего помазанника препятствовало полному краху
государства.
Для понимания идеократической сущности России многое дает
сопоставление судьбы большевиков и их противников, возглавивших Белую
армию. Последние — при всех возможных оговорках — ставили своей задачей
создать в России номократическое государство западного типа (характернейшей
чертой программы Белой армии было так называемое "непредрешенство",
подразумевающее не какую-либо государственную идею, а "законное" решение
"законно" избранного Учредительного собрания). И это заранее обрекало на
поражение врагов большевизма, для которого, напротив, власть — в полном
соответствии с тысячелетней судьбой России (хотя большевики явно и не
помышляли о таком соответствии) — была властью идеи (пусть и совершенно
иной, чем ранее), идеократией. И в высшей степени закономерно, что
дискредитация этой новой идеи к 1991 году опять-таки привела к мгновенному
краху...
Короче говоря, идеократическое государство — заведомо "рискованна
| |  скачать работу |
Византия и Русь |
