Зависимость свободы героя от его привязанности: к миру, к месту, к вещам - в произведениях Сергея Довлатова и Венедикта Ерофеева
редпочитают руководствоваться стандартами.
Нежелание человека следовать свободе, несомненно, одно из поразительных
философских открытий. Оказывается свобода – удел немногих. И вот парадокс:
человек согласен на добровольное закабаление. Еще до Ницше Шопенгауэр
сформулировал в публикуемой работе тезис о том, что человек не обладает
совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в
равной степени свободен и несвободен. Мы часто оказываемся рабами чужих
мнений и настроений. Иначе говоря, мы предпочитаем подневольность.
Позже на эту формальную зависимость человека от социальности обратят
внимание экзистенциалисты. Как бы то ни было, еще Гете писал: «Свобода –
странная вещь. Каждый может легко обрести ее, если только он умеет
ограничиваться и находить самого себя. И на что нам избыток свободы,
который мы не в состоянии использовать?» Примером Гете приводит комнаты, в
которые зимой не заходил. Для него было достаточно маленькой комнатушки с
мелочами, книгами, предметами искусства. «Какую пользу я имел от моего
просторного дома и от свободы ходить из одной комнаты в другую, когда у
меня не было потребности использовать эту свободу» [Гете 1964:458].В этом
высказывании отражается вся мнимость человеческой природы. Можно ли
говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники
психоанализа доказывают, что поведение человека «запрограммировано»
впечатлениями детства, подавленными вожделениями. Оказывается любой
поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, можно предсказать
заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой
субъективности?
Американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен
человеческого сознания и поведения – бегство от свободы. Так называется его
книга, которая была выпущена в 1941 году. Основная идея книги состоит в
том, что свобода, хотя и принесла человеку независимость и наделила смыслом
его существование, но в то же время изолировала его, пробудила в нем
чувство бессилия и тревоги. Следствием подобной изоляции стало ОДИНОЧЕСТВО.
Невыносимость морального одиночества человека и попытка избежать этого
описывается Бальзаком в «Страданиях изобретателя» (IIIч. романа «Утренние
иллюзии»): «Так запомни же, запечатлей в своем столь восприимчивом мозгу:
человека страшит одиночество…Жажда утоления этого чувства заставляет
человека расточать свои силы, все свое имущество, весь пыл своей души»
[Фромм 1997:37]. Если индивид достиг максимальной или абсолютной свободы в
мире, он начинает понимать, что свобода обернулась беспредельным
одиночеством. Устранив все формы зависимости, индивид в конце концов
остается со своей индивидуальной самостью». Исчезают многочисленные
запреты, которые, хотя и ограничивали свободу человека, но делали его
близким определенному кругу людей. В «Братьях Карамазовых» Достоевского
звучит идеальная для описания этого состояния фраза – «Человек свободен –
это значит он одинок».
Философия ХХ столетия показала, что свобода может стать бременем,
непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться.
Можно без преувеличения сказать, что концепция Шопенгауэра во многом носила
прогностический, опережающий характер.
«Последняя четверть ХХ века в русской литературе определилась властью
зла» – утверждает знаменитый русский писатель Виктор Ерофеев. Он
припоминает тургеневского Базарова, который сказал невыразимо милосердную и
подающую великие надежды человечеству фразу: «Человек хорош, обстоятельства
плохи».
Эту фразу можно поставить эпиграфом ко всей русской литературе.
Основной пафос ее значительной части – это спасение человека и
человечества. Это неподъемная задача, и русская литература настолько
БЛЕСТЯЩЕ не справилась с ней, что обеспечила себе великий успех.
Всегда обстоятельства русской жизни были плачевны и неестественны.
Писатели отчаянно боролись с ними, и эта борьба во многом заслоняла вопрос
о сущности человеческой природы. На углубленную философскую антропологию
попросту не хватало сил. В итоге, при всем богатстве русской литературы, с
уникальностью ее психологических портретов, стилистическим многообразием,
религиозными поисками, ее общее мировоззренческое кредо сводилось к
философии НАДЕЖДЫ. Выражалось оно в оптимистической вере в возможность
перемен, которые обеспечат человеку достойное существование.
Философ XIX века Константин Леонтьев говорил о розовом христианстве
Достоевского и Толстого как о лишенном метафизической сути, но решительно
развернутом в сторону гуманистических доктрин, которые напоминают
французских просветителей. Русская классическая литература учила, как
оставаться свободным человеком в невыносимых, экстремальных положениях.
Вообще, свобода и гуманизм беспредельно связаны характером русского
человека. В чем же проявляется для русского человека стремление к свободе?
Рассмотрим понятие «человек мигрирующий» как знак поиска перемен.
Стремление к свободе или «бегство» от нее. Феномен, составляющий понятие
«миграция» – это опыт различения динамического и статического, оседлого и
миграционного. Русский человек – это человек, предельно движущийся,
расширяющий уровень своего бытования. Странничество – это характерное
русское явление, оно мало знакомо Западу. Бахтин объяснял его вечной
устремленностью русского человека к чему-то бесконечному: «Странник ходит
по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не
прикрепляется» [Бахтин 1990:123].
Необъятные просторы создают такой разворот пространства, что
приближают идущего к высшему. Но очень часто блуждающий заражается вирусом
бунта, он как бы выхаживает его своими ногами. Бунт, это, возможно,
негодование, требование свободы, пространства как свободы, одиночества как
свободы. И где-то на краю мира и на краю тела наступает слияние свободы,
мига и вечности. У японцев это называется сатори / «озарение», «полет
души»/, это состояние и можно сравнить со свободой. Западные люди – это
люди более оседлые, они дорожат своим настоящим, боятся бесконечности,
хаоса, а следовательно, они боятся свободы. Русское слово «стихия» с трудом
переводится на иностранные языки: трудно дать имя, если исчезла сама
реалия.
Для человека Востока тема движения вообще не свойственна. Путь для
него – это круг, соединенные пальцы Будды, т.е. замкнутость. Некуда идти,
когда все в тебе самом. Поэтому японская культура – это культура
внутреннего слова, мысли, а не действия.
Страна мала, густо населена – не уйти ни глазом, ни телом, только
мыслью. Человеческая картина мира в своих истоках обнаруживает сходство с
географической картой. Назначение карты в том, чтобы обеспечить ориентацию
в пространстве. Сама географическая карта – понятие вторичное, поскольку
необходимость и проблематичность ориентации возникает лишь в меняющемся
мире. Оседлое существование не нуждается в карте. Ее требует лишь
путешествие. Но кто же успел составить карту до путешествия в неведомое?
Человек «выхаживает» многие и многие расстояния, чтобы прийти или идти,
человек стремится к свободе, чтобы ощущать, желая, или непосредственно
обладать?
Если мы вспомним, как герою в народных сказах указывается дорога в
поиске сокровища или суженой, то отметим различие между СКАЗОЧНЫМ и
ОБЫДЕННЫМ. Сказка не предоставляет герою карты /в отличие от
приключенческого романа/. Дорога просто характеризуется как испытание,
препятствия; например: «минуешь горы неприступные» или «пойдешь за
тридевять земель», «переплывешь моря океанные». Герою могут предсказываться
и результаты пути: «пойдешь направо – убиту быть», «пойдешь налево – женату
быть» и т.д., или указание пути как предписание посетить психоаналитика /в
сказочной терминологии оракула или ведьму/.
Но в целом карта пути – это tabula rasa : «пойдешь туда, сам не знаешь
куда…» Такие указания дают не столько географическую, сколько эмоциональную
ориентацию.
Путешественнику предстоит идти чуть ли не с завязанными глазами, а
ведет его в лучшем случае волшебный клубок или нить Ариадны. Готовность
героя к свободе подтверждается именно таким путем. Отважится ли он на
путешествие, осознает риск, причем ориентиром является абстрактная цель?
Карта путешествия оказывалась не столько предпосылкой путешествия, сколько
его следствием. Она расширяла мир идущего от центра – дома. Если бы
путешественник имел детальную карту местности, то элемент путешествия
сводился бы на нет. Свобода географии «отупляла» бы ПУТЬ, делала бы его
просто перемещением с одного места на другое. Удовольствие предшествующего
обуславливает несвобода географическая, но стремление к свободе внутренней.
Поиск того, неиспытанного, «сатори». В силу этого, понимание пути – это
пространственное перемещение, как бы абстракция. Прокладывание дорог из
одного пространства в другое, изменение человеческой жизни посредством
изменения про
| |  скачать работу |
Зависимость свободы героя от его привязанности: к миру, к месту, к вещам - в произведениях Сергея Довлатова и Венедикта Ерофеева |
