Жизнь и творчество
у разлука — ремесло!
Одной волною накатило,
Другой волною унесло.
Две последующие ее дореволюционные книги по сути своей продолжают и
развивают мотивы камерной лирики. И вместе с тем в них уже заложены основы
будущего умения искусно пользоваться широкой эмоциональной гаммой родной
стихотворной речи. Это была несомненная заявка на поэтическую зрелость.
Цветаева была романтиком-максималистом, человеком крайностей, художником
исключительно напряженной эмоциональной жизни, личностью, постоянно
"перевозбужденной" в своих "безмерных" стремлениях, — она никогда не могла
остановиться на "золотой середине", соблюсти размеренности глагола или
выдержать паузу. Правда, нередко это ей удавалось, но все же, как правило,
ценою каких то потерь в краске, в звуке, в просторности регистра. Эту
особенность, которою она дорожила, хотя и усмиряла, имела она ввиду в
стихотворении "Поэт":
Поэт — издалека заводит речь,
Поэта — далеко заводит речь...
Это двустишие можно поставить эпиграфом ко всему, что Цветаева сделала в
поэзии. Счеты с поэзией у нее не легки. Она постоянно видела перед собой
дорогу, которая шла "издалека" и уводила "далеко".
Мне и тогда на земле
Не было места,
Мне и тогда на земле
Всюду был дом.
На этой формуле противоречий строится все ее дальнейшее творчество.
Цветаева любит антитезу, ее стиль исключительно ярок и динамичен, он как бы
рассчитан на сильнейшее гипнотическое воздействие, на "чару". Антонимы
Цветаевой употребляются для характеристики субъективных переживаний
героини, явлений природы, каких-либо действий и признаков предмета: вдох -
выдох, родная - чужая, первый - последний, начал - кончил, близь - даль,
родилась - умру, тошно - сладко, любить - ненавидеть и т.д. Главная функция
антонимов в поэтическом творчестве Цветаевой — контраст. Здесь опять
вспоминаются лучшие образцы женской поэзии, использующие этот
художественный прием, с помощью которого более ярко передаются чувства,
эмоции, переживания, отношение к миру и людям (подобное встречам и в поэзии
Гиппиус). Неуемная фантазия Цветаевой позволяет ей находить новые
индивидуальные контрасты. Иногда она совмещает, казалось бы, несовместимые
понятия (оксюморон):
Ледяной костер — огневой фонтан!
Высоко несу свой высокий стан...
Поэзия Цветаевой, чуткая на звуки различала голоса бесчисленных дорог,
уходящих в разные концы света, но одинаково обрывающихся в пучине войны:
"Мировое началось во мгле кочевье..." В канун революции Цветаева
вслушивается в "новое звучание воздуха". Родина, Россия входила в ее душу
широким полем и высоким небом. Она жадно пьет из народного источника,
словно предчувствуя, что надо напиться в запас — перед безводьем эмиграции.
Печаль переполняет ее сердце. В то время как, по словам Маяковского
"уничтожились все середины", и "земной шар самый на две раскололся
полушарий половины" — красную и белую. Цветаева равно готова была осудить и
тех и других — за кровопролитие:
Все рядком лежат, —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат!
Где свой, где чужой?
Октябрьскую революцию Цветаева не поняла и не приняла. Лишь много
позднее, уже в эмиграции, смогла она писать слова, прозвучавшие как горькое
осуждение самой же себя: “Признай, минуй, отвергни Революция – все равно
она уже в тебе – и извечно...Ни одного крупного русского поэта
современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, -
нет”. Но пришла она к этому сознанию непросто.
Лирика Цветаевой в годы революции и гражданской войны, когда она вся
была поглощена ожиданием вести от мужа, который был в рядах белой армии,
проникнута печалью и надеждой. Она пишет книгу стихов "Лебединый стан", где
прославляет белую армию. Но, правда, прославляет ее исключительно песней
глубочайшей скорби и траура, где перекликаются многие мотивы женской поэзии
XIX века. В 1922 году Марине было разрешено выехать за границу к мужу.
Эмиграция окончательно запутала и без того сложные отношения поэта с миром,
со временем. Она и эмиграции не вписывалась в общепринятые рамки. Марина
любила, как утешительное заклинание, повторять: "Всякий поэт, по существу,
эмигрант... Эмигрант из Бессмертия во Время, невозвращенец в свое время!" В
статье "Поэт и время" Цветаева писала: "Есть такая страна — Бог. Россия
граничит с ней, — так сказал Рильке, сам тосковавший по России всю жизнь".
Тоскуя на чужбине по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской,
Цветаева прохрипит как "раненое животное, кем-то раненое в живот":
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно
Где совершенно одиноко.
Она даже с рычанием оскалит зубы на свой родной язык, который так обожала,
который так умела нежно и яростно жать своими рабочими руками, руками
гончара слово:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Не понимаемой быть встречным!
Далее "домоненавистнические" слова:
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст...
Затем следует еще более отчужденное, надменное:
И все — равно, и все — едино...
И вдруг попытка издевательства над тоской по родине беспомощно
обрывается, заканчиваясь гениальным по своей глубине выдохом,
переворачивающим весь смысл стихотворения в душераздирающую трагедию любви
к родине:
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина...
И все. Только три точки. Но в этих точках — мощное, бесконечно
продолжающееся во времени, немое признание в такой сильной любви, на какую
неспособны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими
точками, каждая из которых как капля крови.
В своих письмах Цветаева пишет: "Всякая жизнь в пространстве — самом
просторном! — и во времени — самом свободном! — тесна... В жизни ничего
нельзя... Поэтому искусство ("во сне все возможно"). Из этого — искусство —
моя жизнь... Других путей нет". Действительно, других путей, кроме ухода в
собственный мир, у Цветаевой не было в эмиграции. В этот период для ее
лирики характерным стало погружение в мифотворчество.
Еще в 1921 году в творчестве Марины Цветаевой обнаруживается явный
перелом. Она все чаще изменяет широкой и свободной напевности ради
медленного и торжественного "большого стиля". От чисто лирических форм она
все более охотно обращается к сложным лирико-эпическим конструкциям к
поэме, к стихотворной трагедии. И сама лирика ее становится монументальной:
отдельные стихотворения сочетаются по принципу лирической сюжетности в
циклы, подчиненные особым законам композиции. Главенствующая форма речи в
лирике Цветаевой — монолог, но очень часто обращенный к некому собеседнику,
которого убеждают или оспаривают. Стих Цветаевой с течением времени как бы
отвердевает, утрачивает свою летучесть. Уже в циклах "Ученик" и "Отрок" он
становится торжественно величавым, приобретая черты одического "высокого
слога".
И колос взрос, и час веселый пробил,
И жерновов возжаждало зерно...
Высокий слог в зрелых стихах Цветаевой перемешан с просторечиями, книжная
архаика — с разговорным жаргоном. Это было обдуманным приемом, и на
свободном сочетании высокопарности с просторечием был основан особый эффект
цветаевского стиля — та "высокая простота", когда слово самое обиходное,
подчас даже вульгарное, обретает ударное звучание в ряду слов иного
лексического слоя и в соответственном интонационном ключе.
Словоискатель, словесный хахаль,
Слов неприкрытый кран,
Эх, слуханул бы разок — как ахал
В ночь половецкий стан!
Поиски монументальности, "высокости" привели Цветаеву к Библии и к
античности. С наибольшей отчетливостью сказалось это в двух стихотворных
трагедиях Цветаевой на мифологические сюжеты — "Триадна" и "Федра".
Повышенный драматизм ее стихов выражается через противопоставление материи
и духа, бытового и надбытового начала ("Пригвождена..."). При этом нередко
одно и то же слово вмещает в себя оба полюсных понятия. Так происходит в
"Поэме Горы", где гора — одноименный реальный холм и духовная вершина.
Обыгрывается два значения слова "гора" — в привычном для нас смысле и в
архаическом, полузабытом — "гора" — "верх". "Поэма Горы" — "Песня Песней"
Цветаевой, эмоционально перенапряженно
| |  скачать работу |
Жизнь и творчество |
