Жизнь и творчество
жизнь, изменение, дыхание (о чем и
свидетельствует древнейший корень этого слова). А что есть самое
бескомпромиссное изменение, как не самоотрицание, то есть тяга к небытию:
“я не хочу умереть, я - хочу не быть”. Вот и получается, что роман поэта с
бытием, оборачивается одновременно тягой к несуществованию. Это не есть
“охи” да “ахи” об изгнанничестве всякого поэта, это - прикосновение к самой
сердцевине человеческого существования: быть - дабы не быть, и не быть -
чтобы воистину стать. Это и есть Жизнь человеческая (не божественная и не
животная). “Судьба. Живу, созерцая свою жизнь, - всю жизнь - Жизнь! - У
меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь!” Сама Жизнь...
Само-жизнь - то, что древние называли “автодзоон”, или иначе - Душа...
Только человек может быть: все остальное - либо никогда не будет, либо уже
есть. Понимание этого - характернейшая черта современности (а современность
- это западная культура). Какую проблему ставили во главу угла Фома
Аквинский, Майстер Экхарт, Гегель, Хайдеггер (при всей их несхожести!)? -
проблему бытия, то есть активной, себя утверждающей явленности чего-то
потаенного и в потаенности своей незнаемого.
Западная культура, в существе своем, и есть культура бытия. Но есть и нечто
иное - культура лика, культура, данная нам “Троицей” Андрея Рублева. Что
есть лик, и чем он отличается от личины?
Во-первых, будучи средоточием индивидуальности, лик не имеет ничего общего
с “индивидуумом”. Он снимает рамки только индивидуального, являясь уже
неким (индивидуальным же! - вспомните икону) обобщением, в себе самом
заключающим беспокойство, прорыв к всечеловеческой природе. Это - Эрос,
страсть к своему в себе - первый тезис культуры.
Приобщение к природе, “стихии человечности”, этому чернозему про-изведения
(“поэзис”) искусства, - это припадение к матери-земле, тому “храну” лика,
чьи оберег и жалостливость лежат в основе второго тезиса культуры -
Деметры. Явленность этого момента характеризуют потрясающую древность,
глубинность и, одновременно, современность поэзии Цветаевой.
Спи! Застилая моря и земли,
Раковиною тебя объемлю:
Справа и слева и лбом и дном –
Раковинный колыбельный дом.
Вот этот момент цветаевской выразительности, выразительности Деметры,
вышедшей из тысячелетнего затвора, мы будем неоднократно подчеркивать в
дальнейшем. Именно эта глубинная интуиция оказалась камнем преткновения для
многих современников поэта, искавших аполлоническую фигурность, а
находивших - пещерный, могильный свод.
Существования котловиною
Сдавленная, в столбняке глушизн,
Погребенная заживо под лавиною
Дней – как каторгу избываю жизнь.
Совсем неслучайно вспоминается здесь “котлованное” косноязычие Платонова:
как будто некий запрос прозвучал из самых недр эпохи - и поэт откликнулся.
Но самоуглубление в себя, сновидческая исихия в пещере своего сердца - это
только залог лицетворения. Ибо отличие лика от личины - богоуподобляющаяся
отвага саморастраты своей природы (“Бога ты узнаешь по неизбывной пустоте
его рук”), выхода за все пределы, то третье, что мы назовем - Дионис.
Милый, растрать!
С кладью не примут!
Дабы принять –
Надо отринуть!
Это - “кенозис”, самоумаление, жертва - то, что делает человека человеком,
ибо уподобляет его Богу:
Все величия платны –
Дух! – пока во плоти.
Тяжесть попранной клятвы
Естестввом оплати.
Человек преступает свои пределы, чтобы оплатить преступление всем
естеством, исчерпать его, пожертвовать всей “кладью” своей, всем своим
“здесь” во имя “где-то”. В этом средоточие цветаевского созвучия смыслов:
“быть” - “плыть”, то есть уходить от себя, здесь и теперь положенного, к
себе еще не бывшему. Вот оно - бытие поэта:
…когда готический
Храм нагонит шпиль
Собственный…
Штиль нагонит смысл
Собственный…
Бесконечная погоня за смыслом (вечная суббота, серебро, заря, боль
ожидания) и боязнь его фиксации (воскресенье, полдень, золото, счастье), то
есть умерщвления: “белое не вылиняет в черное, черное вылиняет в белое” (а
потому черное есть жизнь в ожидании света). “Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная”.
Здесь мы касаемся важной и очень значимой для века XX проблемы: проблемы
смысла.
Смысл.
Предшествующие эпохи различались между собой либо как уже обретшие
смысл (который теперь уже просто необходимо воплотить в жизнь), либо как
только еще ищущие его. Особенностью нашего времени является дискредитация
самого понятия “смысл”. Мировые войны, революции - вся кровавая круговерть
XX столетия свидетельствуют о том, что все мы живем под знаком агрессии
смысла. Как понимать это утверждение? Агрессивный смысл - это некая
данность, которой можно овладеть и, овладев, применить. Абсолютный смысл
человеку не дан, а задан, то есть нудит к отплытию, трогает, терзает и
растягивает душу. То же, что дано - всегда есть лишь условность, “вечный
третий в любви”:
Узнаю тебя, гроб,
Как тебя не зови:
В вере – храм, в храме – поп,-
Вечный третий в любви!…
Все, что бы ни –
Что? Да все, если нечто!
Смысл - это нечто неразрывно сопряженное с мыслью, которая, в свою очередь
восходит к древнему корню mudh - страстно стремиться к чему-либо. Здесь уже
нет агрессии Утопии, подчиняющей себе Жизнь, но стремление ввысь
неудовлетворенного собой человека. Поэтому поэзия Цветаевой, для которой
смысл - это всегда страсть, обнажение сути, скрывающейся за всякой личиной,
возвращает нас далеко назад, за себе довлеющую европейскую культуру к
праистокам стихии человечности. Происходит отрицание “самостоятельности
идеи как высшей и безусловной руководительницы всякого бытия” (Зиммель).
Принц Гамлет! Довольно царицыны недра
Порочить… Не девственным – суд
Над страстью. Тяжеле виновная – Федра:
О ней и доныне поют.
И будут! – А Вы с вашей примесью мела
И тлена… С костями злословь,
Принц Гамлет! Не Вашего разума дело
Судить воспаленную кровь…
Смысл-страсть, смысл-вечное-стремление-ввысь - это отрицание самой
сердцевины современной цивилизации. Цветаевский смысл - это боль,
блоковская “радость-страдание” трепетного (и всегда жертвенного)
проникновения в сущность мира. “Вскрыть сущность нельзя, подходя со
стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри-внутрь, - не
исследование, а проникновение... Дай вещи проникнуть в себя и - тем -
проникнуть в нее”. “Вещь хочет высказаться... Вещь хочет выпрямиться”.
Здесь противоположна сама направленность человеческого отношения к миру: не
проективное узрение смыслов-ценностей с последующим утопическим
конструированием мира по своему образу и подобию (человекобожество
цивилизации), а готовое к жертве и страданию от фатальной отделенности от
мира вслушивание в шорохи произрастающих в лоне земли-храна семян-смыслов
вещей. И сам поэт неотделим от этой земли-храна (храма “пробужденного
дома”, “дома души”), он дает миру сказаться в себе (“Вещь лоно чувствует”):
Я – странница твоему перу
Все приму: я – белая странница.
…
Я деревня, черная земля.
Ты мне луч и дождевая влага.
Ты Господь и Господин, а я –
Чернозем и белая бумага!
Такое “самосказание”, смыслопораждающая активность плоти мира
подчеркивались еще в Средние века августинскими монахами, с их учением о
неотделимости первосмысла от первоматерии: материя не пустота, в которую
“проецируется” смысл (сначала - Богом, а по мере замещения Бога человеком в
Новое время - самим человеком, его ограниченным и надменным рассудком или
же “уединенными сквозняками” сердечного произвола). Она - поистине Мать,
неотделимая от произросшего в ней чада - смысла. Здесь кроется глубоко
личностная, то есть христианская, интуиция: личность как лик, то есть как
откровение, есть подлинно деятельная выразительность, которая может
состояться лишь как свершение внутренне глубоких судеб. В основе лика лежит
Мать-Земля, булгаковская Богоземля, вполне реальная жизненная основа мира,
“реальность мира и сила бытия”. Это и не м
| |  скачать работу |
Жизнь и творчество |
