Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)
ами. В понятие третьего сословия буржуазия с
крестьянством и ремесленниками входили не раздельно, причем на передний
план попеременно выдвигались то образ бедного крестьянина, то богатого и
ленивого бюргера[246] – очертаний же, соответствующих подлинной
хронологической, политической и культурной функции третьего сословия,
понятие это не получило. Вполне естественно, что третье сословие не могло
создать собственного культурного образа, могущего конкурировать с четким и
устоявшимся рыцарским идеалом. И Бургундским герцогам не оставалось ничего
иного, как взять уже существующую форму.
Поэтому вполне можно понять, что такой человек, как Шатлен, падкий на
иллюзии в нравственной области, признавая высокие достоинства аристократии,
оставляет третьему сословию лишь незначительные добродетели. «Если же
перейти к третьему члену, коим помнится государство, то это – сословие
добрых городов, торгового люда и землепашцев, сословие, коему не
приличествует столь же пространное, как иным, описание по причине того, что
само по себе оно едва ли способно высказать высокие свойства, ибо по своему
положению оно есть сословие услужающее».[247] Добродетелями его, считал
Шатлен, являются покорность и прилежание, повиновение своему государю и
услужливая готовность доставить удовольствие господам. Суждение Шатлена и
прочих его единомышленников (Ла Марша, Молине, Фруассара и других) о своем
времени может показаться излишне мрачным, но нужно учесть, что спасение они
ожидали исключительно от аристократии, неизбежно клонившейся к упадку, на
бюргерскую помощь они нисколько не рассчитывали.
Богатые горожане у Шатлена все еще зовутся вилланами.[248] Понятие о
бюргерской чести для него не существует. У Филиппа Доброго было обыкновение
женить своих лучников, принадлежавших к низшему дворянству на богатых
вдовах или дочерях бюргеров. И вот как-то герцог наталкивается на упорное
сопротивление богатого лилльского пивовара, который не согласен на подобный
брак своей дочери. Бюргер даже, сильно рискуя, решает обратиться в
Парижский парламент. Но герцог посчитал недостойным тягаться с каким-то
пивоваром и с насмешками вернул девушку. Шатлен, который при удобном случае
он не стеснялся порицать герцога, здесь полностью на стороне Филиппа
Доброго. Для бюргера у него нет иных слов, кроме как «этот взбунтовавшийся
деревенщина – пивовар … и к тому же еще презренный мужик».[249]
В утешение Маргарите Английской, лишенной короны, Шатлен посвящает
«Храм Боккаччо», где описывает бедствия и страдания сильных мира сего.
Автор допускает туда великого финансиста Жака Кера лишь с оговорками и
изменениями, тогда как дворянин Жиль де Рэ, несмотря на свои ужасные
злодеяния, получает туда доступ без особых препятствий, исключительно в
силу своего происхождения. Тогда как имена горожан, павших в великой битве
за Гент в 1451 г. Шатлен не считал достойным даже упоминания.[250]
Казалось бы, подобная аристократическая, рыцарская этическая структура
неизбежно должна была вызвать возмущение и конфликт со стороны третьего
сословия, который бы разорвал на первый взгляд такое хрупкое социальное
единство. Но в самом рыцарском идеале, в служении добродетелям и в
устремлениях, предписываемых аристократии, содержится двойственный элемент,
смягчающий высокомерно-аристократическое отношение к народу.
Кроме насмешек над деревенщиной в противоположность этому нередки
выражения сочувствия бедным людям, страдающим от многих невзгод. Тон жалоб
постоянно один и тот же: разоряемый войнами несчастный народ, из которого
чиновники всасывают все соки, пребывают в бедствии и нищете. Люди терпеливо
переносят страдания, когда же они порой ворчат и поносят своих
властителей, их господин возвращает им спокойствие и рассудок.
В этическом принципе того времени прослеживается мысль, что государь
обязан учитывать интересы своих подданных и следовать им, несмотря на свои
собственные цели. Бургундские герцоги довольно последовательно следовали
этому принципу, нередко откладывая свои мечтания о славе, во имя насущных
нужд своих подданных. Хронисты, прославляющие рыцарские идеалы (Молине,
Мешино), тем не менее, в своих сочинениях вновь и вновь возвращаются к
нуждам народа.[251]
Все, кто прославлял рыцарские идеалы позднего Средневековья, одобряли
проявление сострадания к народу: рыцарский долг требовал защищать слабых. В
равной мере рыцарскому идеалу было присуще – и теоретически, и как некий
стереотип – сознание того, что истинная аристократичность основывается
только на добродетели и что по природе своей все люди равны. В наше время
сложился другой стереотип, что признание истинным благородством высоких
душевных качеств является триумфом Ренессанса. Между тем, оба принципа были
распространены в куртуазной литературе, и мысль о том, что благородство
происходит от чистого сердца, была ходячим представлением уже в XII в.,
оставаясь во все времена чисто нравственным взглядом, вне какого бы то ни
было активного социального действия.
Откуда гордость в нас и благородство?
От сердца, в коем благородный нрав.
Не низок тот, кто сердцем не таков.[252]
Именно в согласии с такими мыслями восторженные почитатели рыцарского
идеала намеренно подчеркивают героические деяния крестьян, научая людей
благородных, что временами и те, в ком они видят мужиков, бывают примерами
величайшей отваги.
Во времена позднего Средневековья еще бытовал хотя и потускневший, но
все еще действенный культурный стереотип: аристократия, верная рыцарским
идеалам, призвана поддерживать и очищать окружающий мир. Праведная жизнь и
истинная добродетель людей благородного происхождения – спасительное
средство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие
государства; этим обеспечивается достижение справедливости.[253]
Конечно, реальность сильно различалась с идеальными представлениями,
но рыцарские идеалы, отвечали интересам всех сословий. И в данный период
рыцарская этика не имела серьезных конкурентов. Тем более, что почитание
высокого стремления и отваги ставится рядом с почитанием высшего знания;
люди испытывают потребность видеть человека более могущественным и хотят
выразить это в твердых формах двух равноценных устремлений к высшей
жизненной цели. И все же рыцарский идеал обладал более общезначимым и более
сильным воздействием, поскольку в нем сочеталось множество эстетических
элементов, понимание которых было доступно буквально каждому.
Нужно сказать, что рыцарские элементы глубоко проникли в среду
бюргерства. Знаменитая бургундская честь не была пустым звуком даже для
горожан Нидерландов, где традиционно авторитет рыцарства был невелик. Даже
спустя столетие в произведениях Шекспира жители Нидерландов клянутся честью
бургундца.[254]
Современному исследователю рыцарские величие, мода и церемониал могут
казаться пустой иллюзией, пышной и обманчивой игрой. Люди, творившие
историю, были отнюдь не мечтателями. Это расчетливые, трезвые
государственные деятели и торговцы, будь то князья, дворяне или бюргеры.
Конечно, они и в самом деле были такими. Однако, изучая историю
культуры, мечты о прекрасном, грезы о высшей, благородной жизни нужно
принимать в расчет в той же мере, что и демографическую или финансовую
статистику. Нужно отметить, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и
устаревшим ни казался он к тому времени, все еще продолжал оказывать
влияние на культурное и политическое развитие позднего Средневековья – и к
тому же более сильное, чем обычно предполагается. При всем своем
несовершенстве рыцарский идеал предлагал обществу стройную этическую
концепцию, в которую довольно органично вписывались представления
практически всего средневекового общества.
Таким образом, нет никаких оснований полагать, что выбор бургундскими
герцогами рыцарской идеи в качестве основного вектора государственной
идеологии вносил диссонанс в общество и нарушал стабильность Бургундского
государства.
Двор: этика, мода и искусство.
Максимально культурная политика бургундских герцогов получила свое
воплощение в придворной среде. Двор – та сфера, где эстетика форм
жизненного уклада могла развиться наиболее полно.
Бургундский двор с конца XIV и особенно в XV вв. занял исключительное
место среди дворов могущественных европейских государей. Современники
называли его сокровищем или жемчужиной Запада,[255] будучи поражены его
политическими амбициями, культом института рыцарства – одного из наиболее
ярких знаков уходящего средневекового мира, роскошью придворной жизни,
причудливостью и волшебством праздника. Необходимо учесть, что признание
современниками культурной супрематии бургундского двора происходило
невзирая на то, что он являлся политическим центром только герцогства,
существующего в рамках французской монархии и не имевшего юридического
статуса самостоятельного государства. Двор стал еще одним инструментом
герцогов в кропотливой деятельности по созданию государства.
Чинная роскошь бургундского двора, так восхваляемая современниками,
раскрывается в полной мере, прежде всего, в сравнении с неразберихой,
которая обычно господствовала при французском дворе, хотя и гораздо более
старом.
Известно, какое значение придавали бургундские герцоги всему, что
касалось придворной роскоши и великолепия.[256] Но чем являлся двор для
герцогов? Только лишь способом еще раз выделится или нечто большим? Двор
занимал в рыцарской культуре очень высокое значение. После воинской славы
двор, говорит Шатлен, первое, к чему следует относиться с особым вниманием;
содержать его в образцовом порядке и состоянии –важнейшее дело.[257]
Серьезное отношение к двору характерно не только для бургундских герцогов,
это черта свойственна всем государям позднего Средневековья.
Оливье де Ла Марш,
| |  скачать работу |
Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.) |
