Философские истоки и основы мировосприятия И. Бродского
орять
времени.
«Как давно я топчу…»
На губах лирического героя Бродского постоянная горечь от бренности бытия,
от осознания смертности самого себя и всего сущего.
Разве ты знала о смерти больше,
нежели мы? Лишь о боли. Боль же
учит не смерти, но жизни. Только
то ты и знала, что сам я. Столько
было о смерти тебе известно,
сколько о браке узнать невеста
может – не о любви: о браке…
… смерть – это брак, это свадьба в черном,
это не те узы, что год от года
только прочнее, раз нет развода.
«Памяти Т.Б.»
Мотив смертности и бренности бытия отразился и на форме самого
лирического героя – это безымянный человек, он фрагментарен и анонимен, в
описании этот эффект достигается определенной системой снижений: «человек в
плаще», «человек на веранде, с обмотанным полотенцем горлом»; «человек
размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе»; «сидящего на веранде
человека в коричневом»; «человек в костюме, побитом молью»; человек,
которому больше не в чем и – главное – некому признаваться»; «человек
отличается только степенью отчаяния от самого себя».
Многие описания построены на устойчивом слиянии безвидности,
анонимности и конкретной прозаической детали, иногда нарочито грубой:
«Человек – только автор сжатого кулака»; «Прохожий с мятым лицом»; «Все
равно на какую букву себя послать, человека всегда настигает его же храп».
При создании лирического субъекта Бродский пользуется двумя полюсами –
«новый Данте» и безымянный человек, который, хлебнув «изгнаннической каши»,
«выживает как фиш на песке», между которыми располагается огромное
количество тропов, парафраз и сравнений, замещающих лирический субъект.
Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба
повторяет движение руки, утирающей пот со лба.
запах старого тела острей, чем его очертанья.
Трезвость
Мысль снижается. Мозг в суповой кости тает.
И некому навести
Взгляда на резкость.
Здесь анонимность достигается фрагментарностью изображения лирического
героя, а именно: синекдохой, метонимией: рука, лоб, тело, мысль, мозг. Как
в анатомическом театре от тела отделены, отвержены, отчуждены мышцы, жилы,
гортань, сердце, мозг, глаза: «униженный разлукой мозг»; глаз, засоренный
горизонтом, плачет»; «одичавшее сердце бьется еще за два»; «Вдали рука на
подоконнике деревенеет. Дубовый лоск покрывает костяшки суставов. Мозг
бьется, как льдинка о край стакана».
Когда идет речь о лирическом герое, всегда ставится вопрос об
отношении автора к герою. «Не всегда легко решить, где кончается писатель и
начинается автор, где кончается автор и начинается один персонаж, где
кончается один персонаж и начинается другой» [ ]. Но известно, что
«творец всегда изображается в творении и часто против своей воли». Таким
образом, можно предположить, что описание Бродским лирического субъекта –
своеобразный поэтический автопортрет.
Рассматривать себя других имеешь право,
Лишь хорошенько рассмотрев себя.
Создание Бродским автопортрета подчинено важному для него
эстетическому принципу отстранения, который есть «не просто еще одна
граница, а выход за пределы границы» [ ].
Что, в сущности, и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела.
Итак, автопортрет:
Способность не страшиться процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.
Принцип отстраняющей дистанции в описании автопортрета преломляется
новым углом зрения, новым взглядом – «с точки зрения времени», что
например, помогает Бродскому надеть маски некоторых мифических и
исторических личностей: «современный Орфей», «безвестный Гефест», Тезей,
Эней, Одиссей, «новый Гоголь», «Новый Дант».
Мастер контрастов и парадоксов, Бродский примеряет к себе не только
тунику Орфея и мантию Данта, но и «костюм шута: «я – один из глухих,
облысевших, угрюмых послов второсортной державы», «я, певец дребедени,
лишних мыслей, ломанных линий». Это уже не «слепок с горестного дара», а
автопортрет, нарисованный в «ироническом ключе», далеко не лестный и выход
за пределы поэтической традиции: «Я пасынок державы дикой с разбитой
мордой»; «усталый раб – из той породы, что зрим все чаще»; «отщепенец,
стервец, вне закона». Детали внешней характеристики автопортрета банальны,
уничижительны, антиромантичны:
Я, прячущий во рту
развалины почище Парфенона,
шпион, лазутчик, пятая колонна
гнилой цивилизации – в быту
профессор красноречья.
Все это – отказ Бродского от того романтического образа поэта, каким
он предстает перед нами на протяжении веков. Подтверждением сказанному
является и критическое отношение Бродского к традиционному лирическому
герою в стихах своих собратьев по перу. Так, в послесловии к сборнику
стихотворений Ю. Кублановского Бродский пишет, что его лирическому герою не
хватает «того отвращения к себе, без которого он не слишком убедителен» [
]. Быть убедительным, нейтральным и объективным – один из эстетических
принципов Бродского. В описании автопортрета этот принцип реализуется
определенной системой снижений, например, аналогией поэтического «я» с
вещами: «я теперь тоже профиль, верно не отличим от какой-нибудь латки,
складки трико паяца»; с пылью: «пусть я последняя равнина, пыль под
забором»; с сухостью: «тронь меня – и тронешь сухой репей»; с
математическими понятиями: «я – круг в сеченьи»; «кому, как не мне, катету,
незриму»; с абстрактными категориями: «не отличим от … доли величин,
следствий и причин».
В изображении лирического субъекта прослеживается предпочтении
Бродским части целому: «мы только части крупного целого»; «И зрачок о
Фонтанку слепя, я дроблю себя на сто, Пятерней по лицу провожу. И в мозгу,
как в лесу, оседание наста»; «И кружится сознание, как лопасть, вокруг
своей негнущейся оси»; «лицо растекается, как по сковороде яйцо». Следующий
шаг – ассоциация «я» с осколком, отбросом, огрызком, обрубком:
Огрызок цезаря, отлета,
певца тем паче
есть вариант автопортрета.
Используемые приемы приближают Бродского к типу имперсонального
поэта, т.к. происходит почти полное вытеснение лирического «я» из
стихотворения, его аннигиляция, что на языковом уровне достигается путем
замещения лирического субъекта и ситуации, в которой он существует
негативными местоимениями к наречиями: «совершенно никто»; «Ниоткуда с
любовью»; «не ваш, но и ничей верный друг»; «Зимний вечер с вином в нигде».
Этим самым Бродский демонстрирует, что ему не чуждо представление Паскаля о
человеке как о чем-то «средним между всем и ничем».
Человек, не зависящий, отстраненный от внешних обстоятельств,
мелочей, привязанностей, чувств, беспокойства, тревоги, обретает не покой,
но состояние внутренней свободы и, опьяненный этой свободой неизменно
погружается в глубины собственного Я.
По своему психологическому складу Бродский – ярко выраженный
интроверт, что находит отражение в лирическом герое. Внутреннее созерцание
и проникновение в глубинные слои собственного мироощущения развиты у
Бродского до такой степени, что превращают некоторые его сочинения в
своеобразный катехизис, в котором, однако, вопросы и ответы слиты воедино,
в одну структуру. Это не просто стихи, но в определенном смысле серьезные
трактаты, изложенные в стихотворной форме; тем не менее в них всегда
присутствует нечто, не позволяющее усомниться в том, что это все-таки
поэзия. «Мышление Бродского в высшей степени ассоциативно и управляемо лишь
поэтической интуицией, но именно отсюда возникает гармонизация, часто
весьма усложненная, основной темы или идеи и колористика звукового ряда.
Так возникает поэзия нового, более высокого измерения» [ ].
Точка всегда обозрима в конце прямой.
Веко хватает пространство, как воздух – жабра.
Изо рта, сказавшего все, кроме «Боже мой»,
вырывается с шумом абракадабра.
Вычитанье, начавшееся с юлы
и т.п., подбирается к внешним данным;
паутиной окованные углы
придают сходство комнаты с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не
отличить златоуста от златоротца.
И будильник так тикает в тишине,
точно дом через десять минут взорвется.
Значит, человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других.
Крайний случай свободы – глухое одиночество, когда не только вокруг, но и
внутри – холодная, темная пустота.
Пей бездн
| |  скачать работу |
Философские истоки и основы мировосприятия И. Бродского |
