Главная    Почта    Новости    Каталог    Одноклассники    Погода    Работа    Игры     Рефераты     Карты
  
по Казнету new!
по каталогу
в рефератах

Формализм как школа

.  Текст  же  по  отношению  к  структуре
выступает как реализация или интерпретация ее на определенном  уровне  (так,
"Гамлет" Шекспира в  книге  и  на  сцене,  с  одной  точки  зрения,  -  одно
произведение,  например,  в  антитезе  "Гамлету"  Сумарокова  или  "Макбету"
Шекспира; с другой же стороны  -  это  два  различных  уровня  интерпретации
единой  структуры  пьесы).  Следовательно,  текст  также   иерархичен.   Эта
иерархичность внутренней организации также является  существенным  признаком
структурности.

(*27) Разграничение системы  и  текста  (применительно  к  языку  говорят  о
противопоставлении "языка" и "речи",  подробнее  об  этом  см.  в  следующей
главе)  имеет  фундаментальное  значение   при   изучении   всех   дисциплин
структурного цикла. Не касаясь пока многих следствий, вытекающих  из  такого
подхода, остановимся -  в  предварительном  порядке  -  лишь  на  некоторых.
Прежде всего, следует подчеркнуть, что противопоставление текста  и  системы
имеет  не  абсолютный,  а  относительный  и  нередко   чисто   эвристический
характер. Во-первых, в силу отмеченной уже иерархичности этих  понятий  одно
и то же явление может выступать в одних связях как текст,  а  в  других  как
система, дешифрующая тексты более низкого уровня. Так,  евангельская  притча
или классицистическая  басня  представляют  собой  тексты,  интерпретирующие
некоторые общие религиозные или нравственные положения.  Однако  для  людей,
которые должны воспользоваться этими поучениями,  они  представляют  модели,
интерпретируемые на уровне житейской практики и поведения читателей.

Связанность понятий "текст" и "система" проявляется  и  в  другом.  Было  бы
заблуждением противопоставлять их, приписывая тексту признак  реальности,  а
структуру  рассматривая  как  умозрение,  как  нечто,   существование   чего
значительно  более  проблематично.  Структура   существует,   реализуясь   в
эмпирической  данности  текста,  но  не  следует  думать,  что  связь  здесь
однонаправлена и факт эмпирического существования  и  есть  высший  критерий
при определении реальности. В эмпирическом мире мы  все  время  отбрасываем,
исключаем из нашего опыта определенные  факты.  Шофер,  наблюдающий  уличное
движение  через  ветровое  стекло   машины,   замечает   группу   пешеходов,
пересекающих улицу. Он  мгновенно  фиксирует  скорость  их  движений  и  его
направление,  отмечает  те  признаки,  которые  позволяют  ему   предсказать
характер  поведения  пешеходов  на  мостовой  ("дети",  "пьяный",  "слепой",
"провинциал"), и не заметит (не должен  замечать!)  тех  признаков,  которые
только отвлекут его внимание, не  влияя  на  правильность  выбора  стратегии
собственного поведения. Например, он должен  тренировать  себя  не  замечать
цвет костюмов или волос, черты лиц. Между тем находящийся на той же улице  и
в то же время сыщик уголовной  полиции  и  юный  любитель  прекрасного  пола
будут  видеть  совершенно  иную  реальность  -  каждый   свою.   Способность
наблюдения в равной мере подразумевает умение и нечто замечать, и  нечто  не
замечать.  Эмпирическая  реальность  предстанет   перед   каждым   из   этих
внимательных наблюдателей в особом облике. Корректор и поэт видят  на  одной
и  той  же  странице  разное.  Нельзя  увидеть  ни  одного  факта,  если  не
существует системы их отбора, как нельзя дешифровать текст,  не  зная  кода.
Текст и структура взаимно обусловливают друг  друга  и  обретают  реальность
только в этом взаимном соотношении.

Приведенный пример с улицей может нам пригодиться  еще  в  одном  отношении:
его можно истолковать как присутствие в рамках одной и той же ситуации  трех
текстов (улица, заполненная народом и машинами, выступает в этом случае  как
текст),  дешифруемых  с  помощью  трех  различных  кодов.  Однако  мы  можем
истолковать ее как один  текст,  который  допускает  три  различных  способа
декодирования. С таким случаем  мы  будем  в  даль-(*28)нейшем  сталкиваться
достаточно часто. Не меньший интерес  будет  для  нас  представлять  случай,
когда одна и та же структура допускает воплощение ее в нескольких  различных
текстах.

Однако правильное понимание специфики  структурных  методов  в  гуманитарных
науках требует выделения еще одной  стороны  вопроса.  Не  всякая  структура
служит  средством  хранения  и  передачи  информации,  но  любое   средство,
служащее информации, является структурой. Таким образом, возникает вопрос  о
структурном изучении семиотических систем - систем, пользующихся  знаками  и
служащих для передачи и  хранения  информации.  Структурные  методы  присущи
большинству современных наук. Применительно к гуманитарным  правильнее  было
бы говорить о структурно-семиотических методах.

Рассматривая   поэтический   текст   как   особым   образом   организованную
семиотическую структуру, мы,  естественно,  будем  опираться  на  достижения
предшествующей научной мысли.

При всем различии и разнообразии исходных научных  принципов,  обусловленных
как соотнесенностью каждого исследовательского метода с  определенным  типом
идеологии (и, шире,  культуры),  так  и  законами  поступательного  развития
человеческих  знаний,  типологически  возможны  два   подхода   к   изучению
художественного произведения. Первый исходит из  представления  о  том,  что
сущность искусства скрыта в самом тексте и каждое  произведение  ценно  тем,
что оно есть то, что оно есть. В этом случае внимание  сосредоточивается  на
внутренних  законах  построения  произведения   искусства.   Второй   подход
подразумевает взгляд на произведение как на часть, выражение  чего-то  более
значительного, чем самый текст:  личности  поэта,  психологического  момента
или  общественной  ситуации.  В  этом  случае   текст   будет   интересовать
исследователя не сам по себе, а как материал  для  построения  перечисленных
выше моделей более абстрактного уровня.

В истории литературоведения каждая из этих тенденций  знала  периоды,  когда
именно ей приходилось решать наиболее актуальные научные задачи, и  времена,
когда, исчерпав отпущенные ей данным  уровнем  развития  науки  возможности,
она уступала место противоположному направлению. Так, в  XVIII  в.  наука  о
литературе, в первую очередь, была наукой о правилах внутреннего  построения
текста. И что  бы  ни  говорили  эстетики  XIX  столетия  об  антиисторизме,
нормативности или метафизичности науки о литературе  в  XVIII  столетии,  не
следует забывать, что именно тогда  были  написаны  "Поэтическое  искусство"
Буало,  "Риторика"  Ломоносова   и   "Гамбургская   драматургия"   Лессинга.
Теоретикам  XIX  в.  суждения  их  предшественников  об  искусстве  казались
"мелочными" и слишком погруженными в  технологию  писательского  мастерства.
Однако не следует забывать, что именно в XVIII  в.  теория  литературы,  как
никогда после, связана  с  критикой  и  живой  литературной  жизнью  и  что,
сосредоточивая внимание на вопросе, как  следует  строить  текст,  теоретики
XVIII  в.  создавали  огромный  капитал  художествен-(*29)ной  культуры,  на
основе  которого  фактически   существовала   европейская   литература   XIX
столетия.

Теоретическая  мысль  последующей  эпохи  решительно  отказалась  видеть   в
произведении нечто самодовлеющее. В тексте искали выражения духа -  истории,
эпохи или какой-либо иной внеположенной ему сущности.  И  поскольку  лежащая
вне  текста  субстанция  мыслилась  как  живая   и   бесконечная,   а   само
произведение представало как не до конца адекватная ее одежда, "плен души  в
материальном выражении", конечный образ бесконечного, то задача  читателя  и
исследователя (по-прежнему  предполагалось,  что  это  -  одна  задача,  что
исследователь - это квалифицированный читатель) - пробиться сквозь  текст  к
лежащим  за  ним  субстанциям.  С  этой  точки  зрения   решающее   значение
приобретало отношение текста к  другим  текстам,  их  складывание  в  единый
подвижный поток, или отношение текста к внележащей  реальности,  как  бы  ни
понималась  эта  реальность:  как   развитие   мировой   души   или   борьба
общественных сил. Взятый же сам  по  себе,  текст  не  представлялся  чем-то
значительным, он был низведен на уровень "памятника".

В борьбе литературных мнений XX в., на которую общий характер эпохи  наложил
печать глубокого драматизма, неоднократно  раздавались  голоса  об  исконной
порочности то одной,  то  другой  из  названных  выше  тенденций.  При  этом
упускалось из виду, что  каждая  из  этих  тенденций  отражает  определенную
сторону реальности изучаемого материала и что каждая из них на  определенных
этапах развития научной мысли выдвигала мощные и плодотворные  концепции,  а
на других - эпигонские и доктринерские построения.

В силу ряда исторических  причин  конфликт  между  этими  двумя  тенденциями
принял  в  XX  в.  особенно  острый  характер.   Деградация   академического
литературоведения   вызвала   ответную    реакцию    в    работах    молодых
литературоведов    так    называемой    формальной    школы     ("Московский
лингвистический кружок" в Москве, ОПОЯЗ в Петрограде,  критики  и  теоретики
футуризма, позже - ЛЕФа). Исходным  положением  и  основной  заслугой  этого
направления было утверждение, что искусство не есть лишь подсобный  материал
для  психологических  или  исторических  штудий,  а  искусствоведение  имеет
собственный объект  исследования.  Декларируя  самостоятельность  объекта  и
исследовательской  методики,  формальная  школа  на  первый  план  выдвигала
проблему текста. Полагая, что этим они становятся на почву материализма,  ее
сторонники утверждали, что значение невозможно без  материального  субстрата
- знака и зависит от его организации. Ими  было  высказано  много  блестящих
догадок о знаковой природ
12345След.
скачать работу

Формализм как школа

 

Отправка СМС бесплатно

На правах рекламы


ZERO.kz
 
Модератор сайта RESURS.KZ