Исследование феномена двойничества в культуре серебряного века в аспекте изучения творчества Сергея Александровича Есенина
ния о двух противоположных началах: добра и зла,
божеского и дьявольского, но собственно доброй фантастики его творчество не
знает.
Гоголевская фантастика – это в основном фантастические образы зла.
Божественное в концепции Гоголя – это естественное, мир, развивающийся
закономерно. Демоническое же, наоборот – это сверхъестественное, это мир,
выходящий из колеи.
По мнению Ю.В. Манна «Гоголь считает «дьявольским наваждением», в
отличие от романтиков, в частности Гофмана, не земное начало ( в том числе
и языческое, чувственное), но как раз его разрушение – разрушение
естественного полнокровного течения жизни, ее законов» /40/.
Итак, мы выяснили, что в первом типе фантастических произведений
Гоголя выступают фантастические образы, то есть персонифицированные
сверхъестественные силы, и фантастика, которая в основном связана со злым,
демоническим началом, распространяется здесь по всему действию.
Рассмотрим теперь, чем же характеризуется второй тип фантастических
произведений Гоголя в концепции Ю.В. Манна.
Прежде всего нужно сказать, что этот исследователь говорит здесь о
фантастике Гоголя, как «неявной», «завуалированной». Она характеризуется
тем, что прямое вмешательство фантастических образов в сюжет,
повествование, уступает место цепи совпадений и соответствий с прежде
наличным и существующим в подсознании читателя собственно фантастическим
планам.
Действие здесь происходит в современном временном плане, и в этом типе
фантастических произведений уже не наблюдается персонификации
фантастических образов. Манн говорит о том, что Гоголь отодвигает образ
носителя фантастики в прошлое, оставляя в последующем времени лишь его
влияние. Здесь у Гоголя происходит снятие носителя фантастики –
персонифицированного воплощения ирреальной силы. Но сама фантастичность
остается. Отсюда впечатление загадочности и даже ошарашивающей странности.
Также нужно сказать о том, что соотношение реального и фантастического
в этом типе фантастических произведений Гоголя смешивается до такой
степени, что их уже нельзя различить.
Рассмотрим, как это реализуется в творчестве Гоголя на конкретных
примерах. В качестве примера, очень показательного в этом плане, мы будем
рассматривать цикл произведений «Петербургские повести», куда входят пять
повестей Гоголя – «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос»,
«Портрет» и «Шинель», появившиеся в 1830-е годы.
О сочетании реального и фантастического миров в «Петербургских
повестях» Н.В. Гоголя рассуждают многие исследователи его творчества, в
частности Ю. Манн /40/, И. Золотусский /25/, В. Маркович /42/.
Итак, в чем же выражается реальный план в произведениях Гоголя? В.
Маркович говорит о существовании в повестях Гоголя о Петербурге «многих
примет фактической достоверности. Гоголь в своих произведениях изображает
реальный, современный ему мир, реально существующий город, реальных людей,
своих современников. Но, обозначив достоверно и наглядно-характерные
приметы обыденного существования своих героев, автор повестей внезапно
взрывает нормальный порядок их жизни, а заодно и законы фактического
правдоподобия» /42/.
И вот в мир реальный, в мир бытовых интересов, отношений вторгается
фантастика.
Уже в описании Невского проспекта мелькают фантастические утверждения
о том, что в Петербурге черные бакенбарды вырастают только на щеках
служащих иностранной коллегии. Повесть наполняется видениями, бредовыми
иллюзиями художника Пискарева, которые сливаются с объективной реальностью,
отчего последняя начинает деформироваться: «Тротуар несся под ним… мост
растягивался и ломался… дом стоял крышею вниз, будка валилась ему
навстречу… « /14/. В других повестях, фантастика проникает в движение
сюжета: в «Записках сумасшедшего» собаки разговаривают и переписываются не
хуже людей, в «Шинели» мертвый чиновник является с того света, чтобы
вершить возмездие за обиды, в повести «Портрет» художник Чартков становится
жертвой дьявола, вселившегося в портрет ростовщика, наконец, в повести
«Нос» ее герой внезапно лишается этой части тела, превратившейся в живое
существо.
При всем этом в произведениях Гоголя грань реального и фантастического
размывается настолько, что их уже нельзя отличить одно от другого.
В разных повестях смещение реального и фантастического происходит по-
разному. Но чаще всего, по мнению В. Марковича, граница реального и
фантастического миров сводится на нет непрерывным колебанием повествования
между двумя равно возможными (при этом диаметрально противоположными)
объяснениями необычной ситуации /42/.
В качестве примера этого утверждения можно привести повесть «Шинель».
Эпилог «Шинели» вводит фантастическую историю, которая при полном
доверии к ней легко приобрела бы сверхъестественный смысл. На улицах города
появляется призрак, в котором мы узнаем героя повести, погубленного
всеобщим равнодушием. Действие призрака можно воспринимать как возмездие
равнодушному миру. Призрак никого не щадит и ни для кого не делает
исключений: «под видом стащенной шинели» сдираются «со всех плеч, не
разбирая чина и звания, всякие шинели» /14/.
Но все-же что-то мешает поверить до конца в эту фантастическую
историю. Серьезному отношению к ней препятствует, скажем, то
обстоятельство, что автор от собственного имени ни разу не отождествляет
таинственного грабителя с Акакием Акакиевичем Башмачкиным. Рассказ о
фантастических событиях финала представляет собой воспроизведение городских
слухов, и воспроизводятся они повествователем с оттенком явной иронии.
Все это, в общем, настраивает на поиск кого-то простого и
естественного объяснения. Высказываются догадки о том, что под прикрытием
слухов о мертвеце действует живой грабитель.
Но Гоголь не дает читателю возможности остановиться на каком-либо
определенном мнении о рассматриваемой истории. И границы этой игры могут
расширяться – в зависимости от податливости читателя, от его чуткости к
авторским намерениям /42/.
Впрочем, это еще не апогей сближения противоположностей. Есть в
петербургских повестях такие ситуации, когда неразграниченность реальности
и фантастики оборачивается их открытым слиянием, доходящим до взаимного
отождествления.
Это, например, происходит в повести «Невский проспект», где видения
Пискарева вводят в повествование образы едва ли не сюрреалистические. Но и
здесь фантастическое, на миг завладев воображение читателя, затем предстает
сознанию как иллюзия. Читателю становится ясно, что это лишь бредовые
галлюционации героя.
Итак, мы убедились, что в произведениях Гоголя изображаемый им мир
двоится. Это во многом сближает Гоголя с романтиками, в частности можно
говорить о сильнейшем влиянии на него Гофмана, в творчестве которого очень
ярко проявлялось романтическое двоемирие.
У Гоголя мир вещественный срывается со своих привычных точек,
превращаясь в фантастический. При этом реальное и фантастическое в
художественном мире Гоголя так тесно переплетаются, заходят одно в другое,
что их становится практически невозможно различить.
Этот смешанный, противоречивый мир Гоголя не мог не сказаться на
сознании его героев, не мог не привести к обострению проблемы двойничества,
которая уже решается у Гоголя на уровне расщепления сознания его героев.
Говоря о преломлении мотива двойничества в творчестве Гоголя, для
начала нужно обратить внимание на сам тип гоголевского героя. Справедливо
замечено, что герои гоголевских повестей выступают как типичные
представители массы /25/. Гоголь концентрирует свое внимание на людях.
которых можно считать средними в любом отношении. Но каждого из них
внезапно постигает какое-то бедствие. Кризисное напряжение растет и
достигает предела. И вот тогда обнаруживается внутреннее несовпадение
человека с его положением и рангом, с отведенной ему общественной ролью и
даже с его вполне уже определившимся характером.
По словам И. Золотусского, «у Гоголя в гротесковых формах происходит
извлечение необыкновенного из обыкновенного, герои становятся не теми, кем
до сих пор были, они как бы бросают вызов природе, назначившей им быть
вечными титулярными советниками. Сам этот процесс мучителен, катастрофичен.
Многие из героев Гоголя, пережив свое возвышение, гибнут. Иные сходят с
ума. И лишь некоторые выходят сухими из воды» /25/.
Золотусский говорит о разрыве «мечты» и «существенности» у героев
Гоголя /25/, и это становится основной причиной двоения их сознания, его
смещения из мира реального в воображаемый. Это и обуславливает двойничество
гоголевских героев, раздвоение их сознания, которое персонифицируется в
появлении двойников.
В качестве доказательства этого утверждения можно привести в пример
повесть Гоголя «Нос». Самозванство носа, сбежавшего с лица коллежского
ассесора Ковалева, чтобы выступить в роли статского советника, может быть
воспринято как реакция тайных мечтаний самого героя. Ковалев явно помышляет
об этом чине и в подсознании уж
| |  скачать работу |
Исследование феномена двойничества в культуре серебряного века в аспекте изучения творчества Сергея Александровича Есенина |
