Константин Паустовский
ым
переделывать эти вещи позднее. На них лежит печать своего времени, моего
тогдашнего мироощущения. Поэтому они публикуются здесь в том виде, в каком
появились на свет. Лишь кое-где пришлось исправить явные ошибки и
стилистические погрешности.
Не без внутреннего сопротивления порвал с чистой экзотикой и написал об
этом рассказ под названием «Морская прививка». В этом разрыве последним
толчком было посещение Московского планетария. Его только что открыли.
Строитель планетария архитектор Синявский повел меня на первый показ
искусственного звездного неба. Я был, как и все, захвачен этим зрелищем.
Мы вышли из планетария поздним вечером. Стоял сухой октябрь. На улицах
пахло палым листом, и вдруг как бы впервые я увидел у себя над головой
огромное, живое, кипящее звездами небо. Дым легких облаков пролетал в
вышине, но не застилал звезд. Казалось, черный воздух осени усиливал
пылание небесного свода.
И вот - почти все, написанное мною до этого вечера представилось мне
таким же искусственным, как небо планетария – бетонный купол с фальшивыми
созвездиями. В начале оно поражало, но в нем не было глубины, воздуха,
объема, слияния с мировым пространством. После того вечера я уничтожил
некоторые наиболее нарядные и искусственные свои рассказы.
Однако на протяжении своей дальнейшей жизни я убедился в банальной
истине, что ничто – даже самая малость не проходит для нас даром.
Юношеская приверженность моя к экзотике в какой то мере приучила меня
искать и находить живописные и даже подчас необыкновенные черты в
окружающем.
С тех пор рядом с действительностью всегда сверкал для меня, подобно
дополнительному, хотя бы и неяркому свету, легкий романтический вымысел. Он
освещал, как маленький луч на картине, такие частности, какие без него,
может быть, не были бы замечены. От этого мой внутренний мир становился
богаче.
Это легкое вмешательство вымысла помогло мне в работе над «Кара-Бугазом»,
«Колхидой», «Черным морем» и другими повестями и рассказами. С экзотикой
было покончено. Ее сменило стремление к правде и простоте.
Но сравнительно недавно экзотика заставила меня задуматься над ее
сущностью. Случилось это во время плавания вокруг Европы.
Наш теплоход отошел от Одессы и двое суток пересекал пасмурную от
облачного неба синеватую пустыню Черного моря. Пенистый след ложился за
кормой и как бы тянул на буксире стаю чаек с поджатыми красными лапами.
Мгла лежала на горизонте. Только на подходе к Босфору она просветлела, и за
ней проступили дикие, покрытые черными лесами Анатолийские горы.
Теплоход, круто разворачиваясь, вошел в Босфор.
Перед нами открылась картина, похожая на старинную пышную декорацию
приморской страны. Кое-где на этой декорации облетела позолота, кое-где ее
подправили свежими красками. Вся эта путаница год, древних башен,
минаретов, скал, аркад, замков, маяков, оливковых рощ, парусов, диких роз,
вековых кипарисов, мачт и рей показалась мне в огне заката нарочитым и
подчеркнуто праздничным зрелищем, придуманным неутомимым и веселым
художником.
Десятки пестрых, как попугаи, фелюг – карминных, желтых, зеленых, белых,
синих и черных с золотыми обводами по бортам – шли, пеня воду, навстречу
нашему теплоходу.
Мы стали на якорь против игрушечного городка. Вечером в домах загорелись
огни. Они светили неярко, пробиваясь сквозь зелень. Я увидел с палубы узкую
улицу, уходящую в горы. Ее во всю длину перекрывал глухой, почти черный
навес из виноградных лоз, растянутых на жердях. Большие зрелые кисти
винограда висели низко над улицей. Под ними шел ослик с фонариком на шее.
Фонарик был электрический и светил очень сильно.
Этот городок был преддверием Стамбула. С террасы маленькой кофейни,
висевшей над водой, доносилась тягучая музыка. Девушки – турчанки в светлых
платьях, облокотившись о перила, смотрели на пролив. Их лица, различимые в
бинокль, казались очень бледными. С берега пахло олеандрами. В меркнущем
небе слабо сиял полумесяц – такой же, как на куполах бесчисленных маленьких
мечетей.
Мне все это казалось каким-то нереальным и напомнило вымыслы юности. Но
вместе с тем это была действительность.
Я, наконец, поверил, что передо мной легендарный Босфор, что это именно я
стою на палубе и что рядом в сумраке тонут древнейшие области земли – Малая
Азия, мифическая Троя, Геллеспонт.
Чем больше я воочию знакомился с тем, что недавно еще существовало только
в моем воображении в виде экзотических картин, тем яснее становилось, что
этот мир, перенесенный из области фантазии в область познания, гораздо
интереснее, значительнее и, я бы сказал, сказочнее, чем были мои выдумки о
нем.
С тех пор это сознание реальности не покидало меня на всем пути – в
лиловом Эгейском море, где тянулась по горизонту торжественное шествие
розовых островов, в Акрополе, как бы построенном из старого воска,
изъеденного пчелами, в Мессинском проливе с его ослепляющей голубизной
воздуха, в Риме, где на простой суровой гробнице Рафаэля в Пантеоне лежала
высохшая гвоздика, в Атлантике, в кипучем Париже и в Ла-Манше, когда сквозь
туман звонили навстречу кораблю старинные колокола на плавучих бакенах, -
всюду и везде…
Мне кажется, что одно из характерных черт моей прозы является ее
романтическая настроенность. Это, конечно, свойство характера. Требовать от
любого человека, в частности от писателя, чтобы он отказался от этой
настроенности, – нелепо. Такое требование можно объяснить только
невежеством.
Романтическая настроенность не противоречит острому интересу к «грубой»
жизни и любви к ней. Во всех областях деятельности и человеческой
деятельности, за редкими исключениями, заложены зерна романтики.
Их можно не заметить и растоптать или, наоборот, дать им возможность
разрастись, украсить и облагородить своим цветением внутренний мир
человека. Романтичность свойственна всему, в частности науке и познанию.
Чем больше знает человек, тем полнее он воспринимает действительность, тем
теснее его окружает поэзия и тем он счастливее.
Наоборот, невежество делает человека равнодушным к миру, а равнодушие
растет медленно, но необратимо, как раковая опухоль. Жизнь в сознании
равнодушного быстро вянет, сереет, огромные пласты ее отмирают, и, в конце
концов, равнодушный человек остается наедине со своим невежеством и своим
жалким благополучием.
Истинное счастье – это, прежде всего удел знающих, удел ищущих и
мечтателей. И меня очень радует то обстоятельство, что после некоторых
споров, бурно протекавших в критике еще совсем недавно, романтика опять
заняла свое законное место в жизни нашей литературы.
В этом введении к своим книгам я пытаюсь проследить свой собственный
путь, сделать его более ясным (в частности, и для себя), определить те
явления, какие привели к рождению той или иной моей книги.
Необходимо знать, какие побуждения руководят писателем в его работе. Сила
и чистота этих побуждений находятся в прямом отношении или к признанию
писателя со стороны народа, или к безразличию и даже прямому отрицанию
всего им сделанного.
Желание все знать, видеть путешествовать, быть участником разнообразных
событий и столкновений человеческих страстей вылилось у меня в мечту о
некоей необыкновенной профессии. Она обязательно должна была быть связана с
этой кипучей жизнью.
Но есть ли на свете такая профессия? Чем больше я думал об этом, тем
быстрее одна профессия отпадала вслед за другой. В них не было полной
свободы. Они не охватывали жизнь целиком в ее стремительном развитии и
разнообразии.
Одно время я всерьез думал стать моряком. Но вскоре мечта о писательстве
вытеснила все остальное. Писательство соединяло в себе все привлекательные
профессии мира. Оно было независимым, мужественным и благородным делом.
Однако тогда я еще не знал, что писательство – это и труд, тяжелый и
расточительный, что даже одна – единственная крупица правды, утаенная
писателем от людей, - преступление перед собственной совестью, за которое
он неизбежно ответит.
Страдания и радости всех людей становятся уделом писателя. Он должен
обладать талантом собственного видения мира, непреклонностью в борьбе,
лирической силой и общностью жизни с природой, не говоря уже о многих
других качествах, хотя бы о простой психологической выносливости.
Решение пришло. Будущее стало ясно. Избранный путь оказался прекрасен,
хотя и очень труден. И ни разу за долгие годы у меня не возникло искушение
изменить ему.
Моя писательская жизнь, как я уже говорил, началась с желания все знать и
все видеть. И, очевидно, на этом она и окончится.
Поэзия странствий, слившись с неприкрашенной реальностью образовала
наилучший сплав для создания книг. Почти в каждой повести и каждом моем
рассказе видны следы скитаний.
Сначала был юг. С ним связаны «Романтики», «Блистающие облака», «Кара-
Бугаз», «Колхида», «Черное море» и ряд рассказов, в том числе «Этикетки для
колониальных товаров», «Потерянный день», «Парусный мастер», «Синева» и
некоторые другие.
Первая моя поездка на север – в Ленинград, Карелию и на Кольский
полуостров – просто ошеломила меня. Я узнал пленительную власть севера.
Первая же белая ночь над Невой дала мне больше для познания русской поэзии,
чем десятки книг и многие
| |  скачать работу |
Константин Паустовский |
