Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
е этого вопроса предопределено для меня разрешением
предыдущего. Как безусловная неоригинальность многих мыслей Шпенглера не
доказывает неоригинальности его философии, также безусловное присутствие в
“Закате Европы” многих логических неправомерностей и фактических
неверностей, не может поколебать его существенной истинности.
Есть книги, в которых правильны все положения и верны все факты, но которые
все-таки не имеют никакого отношения к истине, потому что не имеют никакого
отношения к духовному бытию, которых потому в сущности нет.
Есть другие, перегруженные бытием, но освещенные с формально логической и
позитивно научной точки зрения произволом и самовластием. К таким, не
худшим книгам принадлежит и “Закат Европы”. В Греции просмотрен Дионис. В
Ренессансе – реформация, в искусстве ХIХ века французский роман.
Религиозное мироощущение фаустовской души односторонне связано с
протестантизмом, а оторванный от Манчестерства и Марксизма социализм – с
государственным идеалом Фридриха Великого и т. д. и т. д. Нет сомнений, что
если исследование “Заката Европы” поручить комиссии ученых специалистов, то
она представит длинный список фактических неверностей. Но нет сомнений, что
этой комиссии будет правильно ответить за Шпенглера знаменитою фразою
Гегеля “тем хуже для фактов”. Перед тем как обвинять Шпенглера в
ненаучности и дилетантизме, надлежит продумать следующее: для Шпенглера нет
фактов вне связи с его новым внутренним опытом, по-новому располагающим
события и силы мировой истории. Это новое Шпенглеровское расположение не
субъективно, но только п е р с о н а л и с т и ч н о. Это значит, что
объективность этого расположения, не гарантированная объективностью научно-
логических категорий, все-таки гарантирована духовною подлинностью
внутреннего опыта Шпенглера. Это значит, что формально логические и
позитивно научные неверности Шпенглеровской концепции должны быть поняты и
оправданы в ней как гностически точные символы.
Что бы фактически не утверждал Шпенглер, он со своей точки зрения, до конца
отрицающей историю, как науку и утверждающей, что каждый человек живет в
своем собственном мире, останется всегда прав. Ведь для него факты только
биографы его внутреннего опыта. Обвинение Шпенглера в субъективности
осмыслено потому только, как заподозревание напряженности, подлинности,
предметности и духовности его внутреннего опыта. Во всяком другом смысле
оно методологическое недоразумение и больше ничего. Итак, вопрос об
истинности и объективности “Заката Европы” разрешается в конце концов в
пользу Шпенглера.
Нет сомнения, что если бы книга Шпенглера появилась до потрясений мировой
войны и революции, она не имела бы в Европе и, прежде всего, в самой
Германии и половины того шумного успеха, который очевидно выпал ей на долю.
Ученые отнеслись бы к ней скептически, как к работе талантливого дилетанта,
широкие же круги интеллигенции никак не приняли бы пророчества о смерти.
Пустым чудачеством прозвучала бы она может быть в самодовольной атмосфере
европейской жизни, в атмосфере ее слишком бумажной культуры и слишком
стальной цивилизации. Успех книги Шпенглера означает потому, думается,
благостное пробуждение лучшие людей Европы к каким-то новым тревожным
чувствам, к чувству хрупкости человеческого бытия и “распавшейся цепи
времени”, к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к
обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой
исторической почвы. Ученая книга Шпенглера явный вызов науке. Этот вызов не
мог бы иметь успеха в довоенной Германии, довоенной Европе. Успех этого
вызова психологически предполагает некую утрату веры в науку, как в
верховную силу культуры, очевидно означает происходящий в многих
европейских душах кризис религии науки. Возможность такого кризиса вполне
объяснима. Наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни,
оказалась в годы войны страшною разрушительницей. Она глубоко ошиблась во
всех своих предсказаниях. Все ее экономические и политические расчеты были
неожиданно опрокинуты жизнью. Под Верденом она, быть может, отстояла себя
как сильнейший мотор современной жизни, но и решительно скомпрометировала
себя, как ее сознательный шофер. И вот на ее место ученым и практиком
Шпенглером выдвигается дух искусства, дух гадания и пророчества, быть
может, в качестве предзнаменования какого-то нового углубления религиозной
мистической жизни Европы. Как знать?
Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда,
что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?
Глава 4
Кризис Западной культуры.
__________
Книга Шпенглера “Закат Западной Европы” есть бесспорно самая блестящая и
замечательная – в буквальном смысле слова – книга европейской литературы со
времени Ницше, хотя далеко не самая глубокая и плодотворная. Первое
впечатление от нее – просто ошеломляющее; почти неисчерпаемое богатство
мыслей, глубина постановки вопросов в связи с широтой захвата – трудно
привести пример книги, столь же универсальной, – яркость образов, блеск
ума, художественная энергия литературного выражения, – все это сначала, при
чтении первых же страниц книги Шпенглера, как-то гипнотизирует, чарует
сознание и принудительно приковывает внимание. Впечатление приблизительно
такое, как когда среди мрака северной зимней ночи вдруг засверкает,
освещенная разноцветными огнями, живая, клокочущая громада водопада Иматры,
или как если бы на стол нынешней убогой столовой-кухни вдруг была вывалена
огромная груда самоцветных драгоценных камней. Постепенно, однако, при
дальнейшем чтении и более упорном размышлении чувства и мысли читателя
приходят снова в порядок, сила чарования слабеет, – чему содействуют уже
утомительные повторения одних и тех же, хотя и блестящих, переливов мысли,
однообразие этой роскошной и утонченной духовной колоратуры; возникает
потребность в чем-то более простом и скромном, но и более прочном и цельном
в этой игре ума. Под конец, когда попытаешься спокойно и трезво подвести
итоги, начинаешь сознавать незавершенность мыслей Шпенглера, и даже более –
их бесплодие. Сохраняешь благодарное чувство к изумительному таланту
автора, давшему нам прикоснуться к тем глубинам бытия, из которых бьет
живой источник духовного творчества, но испытываешь также, что сам автор
лишь скользит вдоль этих глубин, а не прочно в них укоренен. В конце
концов, книга Шпенглера – создание “упадочника”, эпигона, наследника
безмерно богатой культуры, которую он тонко чувствует, но которая не
животворит его самого и продолжать которую он бессилен. Более, чем
отвлеченное содержание его мыслей, непосредственное впечатление от
собственной духовной личности автора убеждает нас в “закате” или, по
крайней мере, в кризисе западной культуры.
* *
*
Основное философское миросозерцание Шпенглера может быть определено, как
исторический релятивизм. Все, чем живет, во что верует, что видит и сознает
человек – будь то религия или искусство, наука или государственная жизнь,
основные логические понятия и числа, законы природы и Бог, образы искусства
и нравственные идеалы, пространство и время – все это, без исключения, есть
лишь греза, “хорошо упорядоченный сон” коллективной “души” определенной
культурной эпохи. С несравненной художественной яркостью изображает он, как
“душа” культуры в определенный момент, пробуждаясь от хаоса и мрака
“Urseelentum'a” – из темных бессознательных глубин “перводушевности” – и
озираясь на бытие, которое дано ей только, как бесформенный и бессмысленный
материал, начинает – гонимая исконным с т р а х о м перед бытием и своей
творческой мечтой – воплощать свое существо в мировых образах и грезах, и
тем творит не только свою собственную духовную жизнь в искусстве, религии,
науке, общественности, но в ней и через нее с в о й мир – с в о е
пространство и с в о е время, с в о и числа и с в о и логические отношения,
с в о е г о Бога и с в о и законы природы. Поэтому каждая “великая
культура” имеет свой особый мир, своеобразный и неповторимый. Не существует
ничего “общечеловеческого” – не только искусство, религия, нравственность у
каждой культуры свои особые, но не существует также ни чисел “вообще”, ни
истины “вообще”, ни пространства и времени – все это коренным образом
различно в каждой культурной эпохе, все это столь же разнородно по с т и л
ю, по принципу оформляющего единства, сколь разнородны, например, статуя
Фидия и картина Пикассо. Можно установить только формальное сходство в
законе развития каждой культуры: а именно, к а ж д а я культура имеет свое
первое пробуждение, свою утреннюю зарю в лице своей наивной и смелой
“готики” – не только в искусстве, но и в науке, религии, нравственности,
общественности, – свою зрелость и завершенность “классического периода”,
свою преизбыточность знойной роскоши, уже близящейся к упадку, свой
“барокк[о]”, свой старческий упадок и свою роковую смерть в лице
“цивилизации”, этого окостенения и помертвения культурного организма, так
сказать, его старческого склероза. Прошедшая такой цикл культура умирает,
погружается снова в темное растительное лоно хаоса “перводушевности”, и на
смену ей возникает из тех же недр новая младенческая культура, которой нет
дела до старой, отжившей, которая не знает и не понимает ее и начинает
опять заново творить с в о й мир, единственный и неповторимый, свой
собственный смысл и образ бытия.
Этот художественно-исторический релятивизм наталкивается прежде всего на
од
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
