Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы
но основное возражение, непреодолимое для всякого релятивизма. Возражение
это, до банальности элементарное и на первый взгляд безжизненно-
педантичное, все же убийственно для всякого релятивизма, и потому его
приходится неустанно повторять. Оно сводится к обнаружению противоречия
между с о д е р ж а н и е м релятивизма и формальным смыслом его, как
определенного утверждения. Если в с е на свете, без исключения,
относительно, то о т н о с и т е л ь н о и э т о у т в е р ж д е н и е о т
н о с и т е л ь н о с т и и следовательно, “абсолютизм” вовсе не побежден
“релятивизмом”. “Относительное” имеет смысл только в связи с “абсолютным”,
и вне этой связи теряет свой смысл. Это возражение делает Рудин в
одноименном романе Тургенева цинику Пигасову, легко показывая
бессмысленность “убеждения”, отрицающего всякие убеждения; и это
возражение, несмотря на всю его “старомодность” и “банальность”, всякая
истинная философия, сознающая сама себя, будет не переставать
противопоставлять всякому релятивизму и скептицизму, в какой бы утонченной
и талантливой форме он ни возрождался.
В отношении Шпенглера это основное возражение должно прежде всего приводить
к уяснению противоречия, заключающегося между с о д е р ж а н и е м теории
Шпенглера и самим фактом возможности такого с и н т е з и р у ю щ е г о
обзора р а з н ы х культур, который дан в его книге. Теория Шпенглера,
последовательно проведенная – теория замкнутости и отрешенности “душ”
отдельных культур, их совершенной несравнимости, непроницаемости и
непонятности друг для друга – опровергается лучше всего духовной личностью
самого Шпенглера. Есть, значит, в глубине всех отдельных культур какая-то
общая точка, что-то общечеловеческое и вечное, в чем они все сходятся –
именно та сфера духовного творчества или культурного духа вообще, в которой
живет мысль самого Шпенглера. Как бы различны, несходны, своеобразны ни
были эти культуры, их последнее духовное е д и н с т в о доказывается,
вернее сказать, реально обнаруживается, вопреки всем рассуждениям и
иллюстрациям Шпенглера, в самом факте, что европеец ХХ-го века с любовью и
чутким пониманием проникает в своеобразный дух индусской и египетской,
античной и арабской культур. Пусть сам Шпенглер пытается объяснить этот
факт тем, что западная, “фаустовская”, культура искони проникнута
“историзмом” (в отличие, например, от античной “аполлоновской” культуры,
живущей мигом настоящего), и что в особенности переживаемая нами эпоха
упадка этой культуры есть наиболее благоприятный момент для возникновения
таких ретроспективных обзоров культур, – эти психологические доводы
недостаточны, ибо не объясняют возможности подлинного о с у щ е с т в л е н
и я таких замыслов.
Таким образом, исторический релятивизм Шпенглера опровергается, прежде
всего, живым ощущением о б щ е - ч е л о в е ч е с к о г о е д и н с т в а,
которым веет от его книги, вопреки всем ее сознательным утверждениям, и
самоочевидным документом которого с л у ж и т сама его книга. Это есть
первое преодоление релятивизма, так сказать, в субъективной сфере носителя
культуры, в области п с и х о л о г и и культуры. Но за ним следует
дальнейшее, более принципиальное преодоление релятивизма в объективной
сфере самого духовного бытия, или – что то же самое – в области философии к
у л ь т у р ы. Шпенглер набрасывает замысел философии культуры, или
философии истории, которая должна служить заменой отвлеченной онтологии,
должна быть осуществлением истинной, проникающей в последние глубины жизни,
философии. Этот ценный замысел ф и л о с о ф и и ж и з н и в
противоположность отвлеченной философии – замысел, в котором Шпенглер
совпадает с рядом глубоких и плодотворных течений современной мысли (укажу
на Ницше, Бергсона, Дильтея, Макса Шеллера)<*>* – ставит своей задачей
проникнуть в существо бытия истинно интуитивно, изнутри, через постижение
глубочайшего онтологического значения категорий человеческой духовной
жизни. Но у Шпенглера этот замысел остается неосуществимым и, при его
понятиях, совершенно неосуществимым. Мы ощущаем смутные, туманные,
непроясненные черты новой метафизики, которые назрели в духе Шпенглера, но
затемнены и придавлены его историческим релятивизмом. Что это за “души
культур”, которые, пробуждаясь из недр безмолвия, творят целые миры и потом
исчезают? Что такое есть то “Urseelentum”, из которого они выступают и в
лоне которого вновь растворяются? И отчего, при совершенном своеобразии и
несходстве стилей тех грез или “миров”, которые творятся этими душами, во
всех этих мирах есть все же какое-то сходство основных содержаний – ибо во
всех этих творческих грезах есть пространство и время, числа и логические
отношения, Бог и мир, природа и душа? Почему же все-таки эти души, хотя
грезят и по-разному, но все же один и тот же сон? Все эти вопросы рождаются
непосредственно из философского замысла Шпенглера, как бы предполагаются
им, но он сам не только не дает на них ответа, но и не может его дать, ибо
дать их значило 6ы построить п о л о ж и т е л ь н у ю м е т а ф и з и к у,
которая, при всей неизбежной относительности своего осуществления,
претендовала бы, как всякая метафизика, на абсолютное значение, т. е. было
бы попыткой проникнуть в абсолютное и, значит, уже порвала бы путы
релятивизма. Мысль Шпенглера оттого так чарует, его отдельные обобщения
оттого так метки и проникают в существо предмета, что его творчество р е а
л ь н о прикасается к тем глубинам, в которых заложены в е ч н ы е и а б с
о л ю т н ы е корни человека и мира; но он боится в этом сознаться самому
себе, он касается этих глубин лишь извне, с непосредственной художественной
симпатией к ним и интуитивным чутьем их; поскольку же мысль его оформляется
и сознательно освещается, она блуждает по чисто внешней исторической
поверхности человеческой жизни. Основная интуиция Гете, к которой Шпенглер,
по его собственным уверениям, примыкает – интуиция, для которой “все
преходящее есть только символ” (“Alles Vergдngliche ist nur ein
Gleichniss”) и все историческое и космическое волнение есть “вечный покой в
Боге” (“alles Drдngen, alles Ringen ist ew'ge Ruh' im Gott dem Herrn”<10>)
– эта интуиция остается лишь замышленной, но не осуществленной у Шпенглера.
Философия истории или философия культуры, проникающая в абсолютное существо
бытия, должна, напротив, постигать преходящие исторические формы, лишь как
внешнее выражение вечных и неизменных моментов жизни, как жизни самого
абсолютного. Настоящая чуткость к исторически своеобразному, совершенно
конкретному, настоящее живое знание достигается не релятивизмом, не
блужданием в хаосе изменчивости и разрозненного многообразия, а
проникновением в абсолютное и вечное ж и в о е е д и н с т в о б ы т и я и
ж и з н и, из которого впервые становится понятной необходимость этого
многообразия и этой изменчивости. Так релятивизм Шпенглера и в этом
философском смысле предполагает то единство – здесь уже не психологическое,
а онтологическое, – которое он пытается отрицать. Пафос его философии имеет
в себе что-то незавершенное; его творчество как-то нерешительно витает в
промежутке между глазированным эстетизмом, который – ни во что сам не веруя
и ничего не творя – отдается художественному восприятию многообразных форм
чужого духовного творчества (или, в лучшем смысле, проникнут бессильным
романтическим томлением по духовному богатству) – и теми глубинами истинно
мужественного, творящего философского духа, в которых открывается вечный и
непреходящий с м ы с л всего многообразия внешних форм жизни, а,
следовательно, и их коренное внутреннее единство.
Эта двойственность и незавершенность мысли Шпенглера сказывается и на его
отношении к проблемам и с т о р и и – самой жгучей и заманчивой теме
современных философских исканий. Шпенглер исходит из вполне правильного и
глубокого в своей основе замысла преодолеть ходячую, банальную концепцию
всемирной истории, с ее плоским рационалистическим оптимизмом, выражаемом в
теории “прогресса”, с ее убогим провинциализмом мысли, для которого вся
грандиозная полнота всемирно-исторической жизни имеет своим “назначением”
довести человечество до современной европейской цивилизации, с ее
ребяческим доверием к иллюзиям исторической перспективы, в силу которых
исторически отдаленные тысячелетия сливаются в бессодержательно-однородный
и потому краткий период, а ближайшие к нам века выступают, как что-то
особенно многозначительное, богатое и потому длительное и, наконец, с
основанной на всех этих предубеждениях наивной и противонаучной схемой, в
которой ряд тысячелетий древнего Востока, совместно с античной культурой,
сжимаются в одну “древнюю историю”, за которой следует одно тысячелетие так
называемых “средних веков” и, наконец, несколько столетий западно-
европейского “нового времени”. Этой “птолемеевской” исторической картине он
противопоставляет свой гордый и, повторяем, в основе совершенно правильный
замысел чисто объективной, независимой от позиции зрителя и его
субъективных оценок, “коперниканской” картины истории. Но к чему,
собственно, сводится осуществление этого замысла? В бесконечном, темном,
дремлющем и в сущности безжизненном океане человеческого бытия – того, что
Шпенглер зовет “Urseelentum” – от времени до времени, то там, то сям
вспыхивают огоньки творящих духовных сил, понемногу разгораются в яркие,
разноцветные, огненные фонтаны культуры, постепенно истощаются, тускнеют и
снова угасают. Мы не понимаем ни связи между этими духовными огнями, ни
общего смысла этого фейерверк
| |  скачать работу |
Культурная морфология О.Шпенглера Закат Европы |
