Математическая мифология и пангеометризм
ивать математически, которые не укладываются в рамки
установившихся математических представлений, и это будет склонять их к
выводу о том, что такие фрагменты не могут, вероятно, иметь какого-либо
смысла. Можно принять с самого начала, что эти относящиеся к математике
фрагменты философичны, но не техничны. С позиции строгого математика они
неточны (unrigorous), произвольны (arbitrary) и не вносят никакого вклада в
технические аспекты математической науки. Не успевает Новалис проникнуть в
великолепное по своей стройности здание математики, как оказывается, что он
уже успел незаконным образом расширить его границы (transgressed its
boundaries), углубившись в джунгли философских идей, в которые ни один
математик, оставаясь математиком, не решится за ним последовать, из
опасения, что почва там слишком зыбкая (the ground too slippery) и
доказательство бессильно укротить (and prove defenceless among) диких
зверей, населяющих эти темные области». Желая следить за полетом мысли
Новалиса, уводящей нас в этом направлении, мы не можем обойтись без
постоянной оглядки на официально принятые результаты, постоянного
соотнесения с общепринятым содержанием тех математических областей, в
которые он вторгается, однако «нам не следует использовать эти официальные
стандарты в качестве абсолютных и пригодных для любой ситуации мерок (as
measuring rods with absolute and exclusive value)», и тогда «в его на
первый взгляд фантастичных идеях о математике можно будет разглядеть
глубокие прозрения о природе этой науки» [41, p.2-3].
То, что говорит М.Дайк о современном математике-профессионале, может быть,
к сожалению, слишком часто повторено и о современном историке математики,
над которым также в полной мере имеют власть стереотипы профессионального
математического образования. В результате, мы попросту весьма плохо знаем
«второстепенные» страницы истории математики, а тем более плохо
представляем себе их роль в развитии того, что помещается нами на
«основных» ее страницах. Книга М.Дайка представляет собой скорее
исключение, чем правило. Но можно ли априори утверждать, что роль эта
невелика, когда мы едва знаем в лицо тех, чью роль спешим умалить?
Историческое исследование неизбежно предполагает отбор материала. История
культуры может быть уподоблена сложнейшей паутине, где каждое культурное
событие есть «узелок», связанный необозримым числом тончайших «нитей» с
другими «узелками». Поэтому, всякое изучение этой «паутины» состоит в
выделении основных «узелков» и связей между ними, и игнорировании
второстепенных. Однако, вызывает серьезные сомнения возможность адекватной
и однозначной оценки «на глаз» того, какие «узелки» и какие «нити» являются
основными. В отношении «зрительного восприятия» такой «паутины», судя по
всему, может и должен проявляться хорошо известный эффект переключения
зрительного гештальта. При этом переключении выбор основных «узелков» и
«нитей» может существенно изменяться. Какую конфигурацию «узлов» и «нитей»
мы выделим из необозримого множества всех возможных, зависит от нашей
установки. Что мы «увидим» («два профиля» или «вазу») зависит от нас. Наше
математическое образование готовит нас к тому, чтобы всегда видеть «два
профиля» и никогда «вазу», но это вовсе не означает, что первое
представляет собой адекватное выделение основного, тогда как второе - нет.
Пафос настоящего доклада как раз и состоит в том, чтобы напомнить о
возможности смотреть как на саму математику, так и на ее историю sub specie
artis, т.е. видеть «вазу» там, где обычно видят лишь «два профиля».
Приведем еще несколько примеров традиционно «второстепенных» страниц
истории математики, которые, с проводимой нами точки зрения, оказываются в
числе основных.
О йенском профессоре математики и астрономии Эрхарде Вейгеле (Erhard
Weigel, 1625-1699) можно сейчас услышать в основном в связи с биографией
Лейбница, на которого он оказал неоспоримое влияние. Некогда «всемирно
известный», «знаменитейший профессор математики», создавший в Йене сильную
школу математики и физики [10, с.135] в настоящее время практически
полностью забыт. Уже для Морица Кантора математика Вейгеля всего лишь
пример характерного для немецких университетов того времени отсутствия
потребности в математике [29, с.8-9]. В настоящее время, многочисленные
работы Вейгеля практически невозможно найти в библиотеках, они не
переиздаются и не переводятся. Редко в каком энциклопедическом словаре
найдешь статью о нем. В чем же дело? А дело в том, какой математикой
занимался Вейгель.
В центре его внимания - создание единой системы знания (включающей в себя
как богословие, так и все явления физического и социального порядка) на
основе универсального логико-математического метода, и реформа на этой
основе современной ему системы образования. Он убежден во всеобщей
приложимости математического метода и стремится к сближению на этой почве
всех отраслей человеческого знания. Его девиз: omnia mensura, numero et
pondere. На основе сочетания метода Евклида (сведение содержания науки к ее
основным элементам) и Аристотеля (выведение из этих элементов следствий
посредством силлогизма) он стремится построить рациональную теорию науки,
задача которой - познать мир как sillogismus realis. При этом аксиомы
выступают как законы природы, а выводимые из них следствия являются не
только необходимыми, но и реальными. Вейгель развивает идею «всеобщей
математики» (Mathesis universae) или «пантометрии» (Pantometria), которая
распространяется им не только на физический, но и на гражданский мир.
Позднее он будет развивать мысль, что «пантогнозия» (Pantognosia), или
способ точно знать, что бы то ни было, сводится к измерению и счету всех
предметов познания, ибо достоверно только количественное знание. Отсюда
естественно вытекает «пантология» (Pantologia) - взгляд на мир, как на
такую систему вещей, в которой все имеет свою логику. В этом контексте он
писал о моральной арифметике, т.е. о сведении всех нравственных качеств к
количествам; разрабатывал практическую этику на арифметической основе;
занимался изучением проблемы зла с математической точки зрения; доказывал
«геометрически» бытие Божие и т.д. [29; 10, с.39-41].
Еще одна страничка истории математики, в интересующем нас аспекте, - это
деятельность Юзефа Гоэнэ-Вронского (J.M.Hoёne-Wroсski, 1776-1853). Она,
наряду с размышлениями Декарта, Вейгеля, Лейбница, Новалиса и многих
других, оказывается важным «узелком» в истории весьма значимой для развития
математики Нового времени идеи Mathesis Universalis. Как и Новалис,
Вронский опирался в своих рассуждениях на философию математики Канта.
Судьба математических работ польского математика-философа в XIX веке весьма
напоминала судьбу наследия Вейгеля, а отношение к идеям Вронского со
стороны общепризнаной математики В.В.Бобынин описывал так: «В продолжении
всей его жизни официальная наука с настойчивостью, достойной лучшей участи,
постоянно отказывала ему в признании научного значения его трудов по
философии математики, хотя, строго говоря, в последователях его учения и не
было недостатка» [6, с.10]. В процитированной работе 1886 года Бобынин
называет Вронского «самым выдающимся, даже можно сказать, пока
единственным, представителем философии математики - науки, только еще
создающейся, но имеющей в будущем подчинить себе все дальнейшее развитие
наук математических» [6, с.1]. Пророчество Бобынина о будущем значении
работ Вронского пока не оправдалось. Правда, в XX веке философско-
математическим сочинениям Вронского посчастливилось более: в 1925 г. они
были переизданы, а в 1939 о «loi supreme» Вронского появилась статья такого
крупного математика как Стефан Банах. Впрочем, как в прошлом веке, так и в
нынешнем слишком подозрительной продолжает выглядеть для большинства
математически образованных людей тесная связь математических рассуждений
Вронского с «мессианизмом», «абсолютной философией» и т.п. [40].
Убежденность в единственности привычного и общепринятого взгляда на то, что
такое «настоящая математика», не дает даже подойти к изучению философско-
математических работ Новалиса, Вейгеля, Вронского, или Карла Эккартсхаузена
(K. von Eckartshausen, 1752-1803). Эти работы написаны с точки зрения
другого понимания математики и требуют для своего изучения умения
посмотреть на них под тем углом зрения, под которым рассматривали их
авторы, умение признать за этим углом зрения хотя бы минимальную,
«стартовую», ценность. На мой взгляд, здесь открывается обширное поле для
исследований. Мои собственные первые робкие шаги в этом направлении и
представлены в изложенных выше рассуждениях о математической мифологии и
пангеометризме.
Примечания.
1. «Чувственное созерцание может быть сравнено с линией, а умственное -
с кругом» [23, с.61]. Предлагаемая Плотином аналогия восхо
| |  скачать работу |
Математическая мифология и пангеометризм |
