Маяковский
Другие рефераты
МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ
«Я земной шар чуть не весь обошел», - писал Маяковский летом-осенью 1927
года в поэме «Хорошо!». Всего в 1922-1929 годах Маяковский совершил девять
заграничных путешествий. «Моя последняя дорога — Москва, Кенигсберг
(воздух), Берлин, Париж, Сантназер, Пижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь
(Испания), Гавана (остров Куба), Вера-Круц, Мехико-сити, Лоредо (Мексика),
Нью-Йорк, Чикаго, Кливланд (Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр,
Париж, Берлин, Рига, Москва. Мне необходимо ездить. Обращение с живыми
вещами почти заменяет мне чтение книг. Езда хватает сегодняшнего читателя.
Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор — вещи,
интересные сами по себе. Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно
иподробно частности. Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее». И
каждая поездка давала материала и для стихов, и для прозаической
публикации.
Слова «компред стиха» - из стихотворения «Вызов» (1925), одно из
стихов цикла об Америке (1925-1926). Цикл родился в результате путешествия
через Атлантический океан в страны Западного полушария. Это была самая
длительная, почти полугодовая поездка Маяковского за рубеж. Он отправился
из Москвы в Западную Европу 25 мая – Кенигсберг, Берлин, Париж… Некоторое
время в Париже ожидал американскую визу. Не дождавшись, 21 июня отплыл на
пароходе «Эспань» в Мексику. 18 дней океана. «Океан — дело воображения. И
на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем
обиходе, и на море не знаешь, что под тобой. Но только воображение, что
справа нет земли до полюса и что слева нет земли до полюса, впередисовсем
новый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида, — только это
воображение есть Атлантический океан. Океан надоедает, а без него скушно.
Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела
вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб
в такт позванивали медяшки люков.
...Жара страшная.
Пили воду — и зря: она, сейчас же выпаривалась,
потом.
Сотни вентиляторов вращались на оси и мерно
покачивали и крутили головой — обмахивая пер-
вый класс». И размышления о неравенстве пассажиров вполне в духе
Маяковского.
«Третий класс теперь ненавидел первый еще и
за то, что ему прохладнее на градус.
Утром, жареные, печеные и вареные, мы подо-
шли к белой — и стройками и скалами — Гаване.
Подлип таможенный катерок, а потом десятки ло-
док и лодчонок с гаванской картошкой — анана
сами. Третий класс кидал деньгу, а потом выужи-
вали ананас веревочкой.
На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском
зыке: «Куда ты прешь, со своей ананасиной, мать твою...»
Гавана. Стояли сутки. Брали уголь. В Вера -
Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды,
туда и обратно по Мексиканскому заливу. Пер-
вому классу пропуска на берег дали немедленно
и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче
сбегали возбужденно с дюжинами чемоданчиков— образцов подтяжек,
воротничков, граммофонов,
фиксатуаров и красных негритянских галстуков.
Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь
дареными двухдолларовыми сигарами.
Второй класс сходил с выбором. Пускали на бе-
рег нравящихся капитану. Чаще — женщин.
Третий класс не пускали совсем — и он торчал
на палубе, в скрежете и грохоте углесосов,
в черной пыли, прилипшей к липкому поту, под-
тягивая на веревочке ананасы.
К моменту спуска полил дождь, никогда не ви-
данный мной тропический дождина.
Что такое дождь?
Это — воздух с прослойкой воды.
Дождь тропический — это сплошная вода с про-
слойкой воздуха».
Из Мексики после 20-дневного пребывания там поэту наконец-то удалось
въехать в США. Здесь он пробыл три месяца.
«Я на берегу. Я спасаюсь от
дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе.
Пакгауз от пола до потолка начинен „виски".
Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блек энд
Уайт», «Уайт хорс» — чернели на ящиках спирта,
контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трез-
вые Соединенные Штаты.
За пакгаузом — портовая грязь кабаков, публич-
ных домов и гниющих фруктов.
За портовой полосой — чистый, богатейший город
мира.
— Москва. Это в Польше? — спросили меня
в американском консульстве Мексики.
— Нет,— отвечал я, — это в СССР.
Никакого впечатления.
Позднее я узнал, что если американец заостри-
вает только кончики, так он знает это дело лучше
всех на свете, но он может никогда ничего не
слыхать про игольи ушки. Игольи ушки — не его
специальность, и он не обязан их знать.
Лоредо — граница С. А. С. Ш.
Я долго объясняю на ломанейшем (просто
осколки) полуфранцузском, полуанглийском языке
цели и права своего въезда.
Американец слушает, молчит, обдумывает, не
понимает и, наконец, обращается по-русски:
— Ты — жид?
Я опешил.
В дальнейший разговор американец не вступил
за неимением других слов.
Помучился и минут через десять выпалил:
— Великороссь?
— Великоросс, великоросс, — обрадовался я, установив в американце
отсутствие погромных настроений. Голый анкетный интерес.
Американец подумал и изрек еще через десять
минут:
— На комиссию».
Один джентльмен, бывший до сего момента штатским пассажиром, надел
форменную фуражку и оказался эмиграционным полицейским.
Полицейский всунул его и вещи в автомобиль-
биллбиббиль. Подъехали, вошли в дом, в котором
под звездным знаменем сидел человек без пид-
жака и жилета.
3а человеком были другие комнаты с решетками.
В одной поместили Маяковского и вещи.
Попробовал выйти - предупредительными
лапками лапками загнали обратно.
Сидел четыре часа.
Пришли и справились, на каком языке буду изъясняться.
Из застенчивости (не ловко не знать ни одного
язык) назвал французский.
Ввели в комнату.
Четыре грозных дяди и француз-переводчик.
Поэту ведомы простые французские разговоры
о чае и булках, но из фразы, сказанной французом, он не понял «ни черта» и
только судорожно
ухватился за последнее слово, стараясь вникнуть
интуитивно в скрытые смысл.
Пока вникал, француз догадался, что тот ничего
не понимает, американцы замахали руками и увели
его обратно.
Сидя еще два часа, Маяковский нашел в словаре последн-
нее слово француза.
Оно оказалось:
— Клятва.
Клясться по-французски он не умел и поэтому ждал, пока найдут
русского.
Через два часа пришел француз и возбужденно утешал прибывшего:
— Русского нашли. Бон гарсон.
Те же дяди. Переводчик — худощавый флегматичный еврей, владелец
мебельного магазина.
«— Мне надо клясться, — робко заикнулся я, чтобы начать разговор.
Переводчик равнодушно махнул рукой:
— Вы же скажете правду, если не хотите врать, а если же вы захотите
врать, так вы же все равно не скажете правду.
Взгляд резонный.
Я начал отвечать на сотни анкетных вопросов:
девичья фамилия матери, происхождение дедушки
адрес гимназии и т. д. Совершенно позабытые
вещи!
Переводчик оказался влиятельным человеком,
а, дорвавшись до русского языка, я, разумеется,
понравился переводчику».
Короче: впустили в страну на 6 месяцев,
как туриста, под залог в 500 долларов.
— Владимир Владимирович как вам нравится Америка?
Маяковский бросает взгляд сквозь окно на 5-ю Авеню. И его глубокий
низкий голос, перекрывающий уличный шум, произносит:
—Эх, скучно тут у вас... Как мне нравится Америка? — Пойдемте,
пройдемся по Пятой Авеню.
...Шумят автомобили, кричат рекламы. Маяковский говорит:
— Вот мы «отсталый», «варварский» народ. Мы только еще начинаем.
Трактор для нас большое событие, еще одна молотилка — важное приобретение,
новая электрическая станция — совсем замечательная вещь... И все же здесь
тоскливо, а у нас весело; тут все дышит умиранием, тленом, у нас бурлит
жизнь, у нас подъем. До чего тут только не додумались? До искусственного
грома. Тем не менее, прислушайтесь, и вы услышите мертвую тишину. Столько
электрической энергии для освещения, что солнце не может с ним
конкурировать, а все же темно. Такой творческий язык, с тысячами могучих
газет и журналов, все же косноязычный, не красноречивый. Рокфеллеры,
Морганы — вся Европа у них в долу! — тресты над трестами, и — такая
бедность!»
Ему кажется, что, идя тут по богатейшей улице на свете, с высокими
домами, дворцами, отелями и магазинами и массами людей,
блуждает по развалинам, и его гнетет тоска.
Почему этого не чувствует в Москве, на улицах с разрушенными мостовыми, с
безнадзорными
строениями, с переполненными, разбитыми трам
ваями? Ответ простой. Там кипит энергия всего
трудящегося народа — коллектива. Каждый новый
камень, каждая новая доска есть результат целе
устремленной коллективной инициативы. Тут нет
энергии, только одна сутолока сбитой с толку
массы угнетенных людей, которых кто-то гонит,
как стадо, то в подземку, то из подземки, то на
воздушную железную дорогу, то с воздушной
желе
| |  скачать работу |
Другие рефераты
| 
