Главная    Почта    Новости    Каталог    Одноклассники    Погода    Работа    Игры     Рефераты     Карты
  
по Казнету new!
по каталогу
в рефератах

Маяковский



 Другие рефераты
Мастерство Чехова-сатирика (на примере рассказов) Нервная система Метаметафора в творчестве Франца Кафки Место Михаила Зощенко в русской литературе

МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

 «Я земной шар чуть не весь обошел», - писал  Маяковский  летом-осенью  1927
года в поэме «Хорошо!». Всего в 1922-1929 годах Маяковский  совершил  девять
заграничных  путешествий.  «Моя  последняя  дорога  —   Москва,   Кенигсберг
(воздух),  Берлин,  Париж,  Сантназер,   Пижон,   Сантандер,   Мыс-ла-Коронь
(Испания), Гавана (остров Куба), Вера-Круц, Мехико-сити,  Лоредо  (Мексика),
Нью-Йорк, Чикаго, Кливланд (Северо-Американские  Соединенные  Штаты),  Гавр,
Париж, Берлин, Рига, Москва.  Мне  необходимо  ездить.  Обращение  с  живыми
вещами почти заменяет мне чтение книг. Езда хватает  сегодняшнего  читателя.
Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор  —  вещи,
интересные сами по себе. Я  жил  чересчур  мало,  чтобы  выписать  правильно
иподробно частности. Я жил достаточно  мало,  чтобы  верно  дать  общее».  И
каждая  поездка  давала  материала  и  для  стихов,   и   для   прозаической
публикации.

      Слова «компред стиха» -  из  стихотворения  «Вызов»  (1925),  одно  из
стихов цикла об Америке (1925-1926). Цикл родился в  результате  путешествия
через Атлантический океан в  страны  Западного  полушария.  Это  была  самая
длительная, почти полугодовая поездка Маяковского за  рубеж.  Он  отправился
из Москвы в Западную Европу 25 мая – Кенигсберг,  Берлин,  Париж…  Некоторое
время в Париже ожидал американскую  визу. Не дождавшись, 21 июня  отплыл  на
пароходе «Эспань» в Мексику. 18 дней океана. «Океан —  дело  воображения.  И
на море не видно берегов, и на море  волны  больше,  чем  нужны  в  домашнем
обиходе, и на море не знаешь, что под  тобой.  Но  только  воображение,  что
справа нет земли до полюса и что слева нет земли  до  полюса,  впередисовсем
новый, второй свет, а  под  тобой,  быть  может,  Атлантида,  —  только  это
воображение есть Атлантический океан. Океан надоедает, а  без  него  скушно.
Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела

вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб

в такт позванивали медяшки люков.

      ...Жара страшная.

      Пили воду — и зря: она, сейчас же выпаривалась,

потом.

      Сотни вентиляторов вращались на оси и мерно

покачивали и крутили головой — обмахивая пер-

вый  класс».  И  размышления  о  неравенстве  пассажиров   вполне   в   духе
Маяковского.

      «Третий класс теперь ненавидел первый еще и

за то, что ему прохладнее на градус.

      Утром, жареные, печеные и вареные, мы подо-

шли к белой — и стройками и скалами — Гаване.

Подлип таможенный катерок, а потом десятки ло-

док и лодчонок с гаванской картошкой — анана

сами. Третий класс кидал деньгу, а потом выужи-

вали ананас веревочкой.
      На двух конкурирующих лодках два гаванца  ругались  на  чисто  русском
зыке: «Куда ты прешь, со своей ананасиной, мать твою...»
      Гавана. Стояли сутки. Брали уголь. В Вера -

Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды,

туда и обратно по Мексиканскому заливу. Пер-

вому классу пропуска на берег дали немедленно

и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче

сбегали   возбужденно   с   дюжинами   чемоданчиков—   образцов    подтяжек,
воротничков, граммофонов,

фиксатуаров и красных негритянских галстуков.

Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь

дареными двухдолларовыми сигарами.
      Второй класс сходил с выбором. Пускали на бе-

рег нравящихся капитану. Чаще — женщин.
      Третий класс не пускали совсем — и он торчал

на палубе, в скрежете и грохоте углесосов,

в черной пыли, прилипшей к липкому поту, под-

тягивая на веревочке ананасы.
      К моменту спуска полил дождь, никогда не ви-

данный мной тропический дождина.
      Что такое дождь?
      Это — воздух с прослойкой воды.
      Дождь тропический — это сплошная вода с про-

слойкой воздуха».
      Из Мексики после 20-дневного пребывания там поэту  наконец-то  удалось
въехать в США. Здесь он пробыл три месяца.
      «Я на берегу. Я спасаюсь от

дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе.

Пакгауз от пола до потолка начинен „виски".

Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блек энд

Уайт», «Уайт хорс» — чернели на ящиках спирта,

контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трез-

вые Соединенные Штаты.
      За пакгаузом — портовая грязь кабаков, публич-

ных домов и гниющих фруктов.
      За портовой полосой — чистый, богатейший город

мира.
      — Москва. Это в Польше? — спросили меня

 в американском консульстве Мексики.
      — Нет,— отвечал я, — это в СССР.
      Никакого впечатления.
      Позднее я узнал, что если американец заостри-

вает только кончики, так он знает это дело лучше

всех на свете, но он может никогда ничего не

слыхать про игольи ушки. Игольи ушки — не его

специальность, и он не обязан их знать.
      Лоредо — граница С. А. С. Ш.
      Я долго объясняю на ломанейшем (просто

осколки) полуфранцузском, полуанглийском языке

цели и права своего въезда.
      Американец слушает, молчит, обдумывает, не

понимает и, наконец, обращается по-русски:
      — Ты — жид?

      Я опешил.
      В дальнейший разговор американец не вступил

  за неимением других слов.
      Помучился и минут через десять выпалил:

      — Великороссь?

      — Великоросс, великоросс, — обрадовался я, установив в американце
      отсутствие погромных настроений. Голый анкетный интерес.
      Американец подумал и изрек еще через десять

      минут:
      — На комиссию».
      Один джентльмен, бывший до сего  момента  штатским  пассажиром,  надел
форменную фуражку и оказался эмиграционным полицейским.
      Полицейский всунул его и вещи в автомобиль-

биллбиббиль. Подъехали, вошли в дом, в котором

под звездным знаменем сидел человек без пид-

жака и жилета.
      3а человеком были другие комнаты с решетками.

В одной поместили Маяковского и вещи.
      Попробовал выйти - предупредительными

лапками лапками загнали обратно.
      Сидел четыре часа.
      Пришли и справились, на каком языке буду изъясняться.
      Из застенчивости (не ловко не знать ни одного

язык) назвал французский.
      Ввели в комнату.

Четыре грозных дяди и француз-переводчик.
      Поэту ведомы простые французские разговоры

о чае и булках, но из фразы, сказанной французом, он не понял «ни  черта»  и
только судорожно

ухватился за последнее слово, стараясь вникнуть

интуитивно в скрытые смысл.
      Пока вникал, француз догадался, что тот ничего

не понимает, американцы замахали руками и увели

его обратно.
      Сидя еще два часа, Маяковский нашел в словаре последн-

нее слово француза.
      Оно оказалось:

            — Клятва.
      Клясться  по-французски  он  не  умел  и  поэтому  ждал,  пока  найдут
русского.
      Через два часа пришел француз и возбужденно утешал прибывшего:
      — Русского нашли. Бон гарсон.
      Те же  дяди.  Переводчик  —  худощавый  флегматичный  еврей,  владелец
мебельного магазина.
      «— Мне надо клясться, — робко заикнулся я, чтобы начать разговор.
      Переводчик равнодушно махнул рукой:
      — Вы же скажете правду, если не хотите врать, а если  же  вы  захотите
врать, так вы же все равно не скажете правду.
      Взгляд резонный.
      Я начал отвечать на сотни анкетных вопросов:

девичья фамилия матери, происхождение дедушки

адрес гимназии и т. д. Совершенно позабытые

вещи!
      Переводчик оказался влиятельным человеком,

а, дорвавшись до русского языка, я, разумеется,

понравился переводчику».
      Короче: впустили в страну на 6 месяцев,

как туриста, под залог в 500 долларов.

      — Владимир Владимирович как вам нравится Америка?
      Маяковский бросает взгляд сквозь окно на 5-ю  Авеню.  И  его  глубокий
низкий голос, перекрывающий уличный шум, произносит:
      —Эх, скучно тут  у  вас...  Как  мне  нравится  Америка?  —  Пойдемте,
пройдемся по Пятой Авеню.
      ...Шумят автомобили, кричат рекламы. Маяковский говорит:
      — Вот мы «отсталый»,  «варварский»  народ.  Мы  только  еще  начинаем.
Трактор для нас большое событие, еще одна молотилка —  важное  приобретение,
новая электрическая станция — совсем замечательная вещь... И  все  же  здесь
тоскливо, а у нас весело; тут все дышит  умиранием,  тленом,  у  нас  бурлит
жизнь, у нас подъем. До чего тут только  не  додумались?  До  искусственного
грома. Тем не менее, прислушайтесь, и вы услышите  мертвую  тишину.  Столько
электрической  энергии  для  освещения,  что   солнце   не   может   с   ним
конкурировать, а все же темно. Такой творческий  язык,  с  тысячами  могучих
газет  и  журналов,  все  же  косноязычный,  не  красноречивый.  Рокфеллеры,
Морганы — вся Европа у них  в  долу!  —  тресты  над  трестами,  и  —  такая
бедность!»
      Ему кажется, что, идя тут по богатейшей улице  на  свете,  с  высокими
домами, дворцами, отелями и магазинами и массами людей,

блуждает по развалинам, и его гнетет тоска.

Почему этого не чувствует в Москве, на улицах с  разрушенными  мостовыми,  с
безнадзорными

строениями, с переполненными, разбитыми трам

ваями? Ответ простой. Там кипит энергия всего

трудящегося народа — коллектива. Каждый новый

камень, каждая новая доска есть результат целе

устремленной коллективной инициативы. Тут нет

энергии, только одна сутолока сбитой с толку

массы угнетенных людей, которых кто-то гонит,

как стадо, то в подземку, то из подземки, то на

воздушную железную дорогу, то с воздушной

желе
12345След.
скачать работу


 Другие рефераты
Коммерциялық несие
Потребительское поведение
Әлемдік әдеби-эстетикалық ой-пікірлер
Птолемей


 

Отправка СМС бесплатно

На правах рекламы


ZERO.kz
 
Модератор сайта RESURS.KZ