Новаторство драматургии Чехова
уски, эпизоды. Театральный рецензент А. Р. Кугель, в
сущности, выразил ту же мысль, что авторы введенного отзыва, но высказал ее
не «протокольно», а рецензентски: «Почему беллетрист Тригорий живет при
пожилой актрисе? Почему он ее пленяет? Почему Чайка в него влюбляется?
Почему актриса скупая? Почему сын ее пишет декадетские пьесы? Зачем старик
в параличе? Для чего на сцене играют в лото и пьют пиво?» И вся эта серия
вопросов увенчивалась выводом: «Я не знаю, что всем этим хотел сказать г.
Чехов, ни того, в какой органической связи все это состоит, ни того, в
каком отношении находится вся эта совокупность лиц, говорящих остроты,
изрекающих афоризмы, пьющих, едящих, играющих в лото, нюхающих табак, к
драматической истории бедной Чайки?».
Чеховские герои, не вовлеченные в орбиту всеохватывающей интриги, казались
случайной «совокупностью лиц». А самый характер персонажа – столь же
случайной, непоследовательной «совокупностью черт».
Писатель отказался и от такого построения образа героя, когда одна
главенствующая черта заранее предопределяет собою другие. Он показал, что
один и тот же человек может говорить разными голосами.
Андрей Прозоров объясняется с сестрами: он защищает свою жену Наташу,
оправдывается: «Наташа превосходный, честный человек. (Ходит по сцене
молча, потом останавливается.) Когда я женился, я думал, что мы будем
счастливы… все счастливы… Но боже мой… (Плачет.) Милые мои сестры, дорогие
сестры, не верьте мне, не верьте…»
Он хочет сказать одно, а говорит другое. Его совсем прибрала к рукам жена-
мещанка, но вот, оказывается, не совсем; он отдалился от сестер, но вдруг
что-то в нем прорывается. В четвертом действии Андрей выходит с колясочкой.
Все надежды разбиты. И вдруг он, как будто пробуждаясь от глубокого сна,
произносит монолог о страшной, ленивой, равнодушной жизни («О, где оно,
куда ушло мое прошлое…»).1
Чеховские пьесы говорят о трагических неудачах, бедах, нелепице в судьбах
героев, о разладе мечты и будничной жизни. Но рассказано о всех этих
«несовпадениях» в драматическом повествовании, где все соподчинено и
соразмерено, все совпадает и перекликается друг с другом. Дисгармонии
действительности противостоит скрытая гармоничность формы, ритмичность и
музыкальность поворотов, «рифмующихся» друг с другом деталей.
Настроение – не просто дух человеческих пьес. Оно создается взаимодействие
многих и многих поэтических микровеличин.
Тенденция к «разрядке» действия, к распусканию тугих драматических узлов
проявилась и в построении чеховского диалога.
Слово в драме, как известно, имеет совершенно особую природу, отличную от
того, с чем мы встречаемся в лирике а в эпосе. Так, скажем, лирическая
фраза «Я помню чудное мгновенье…» предвещает дальнейшее развитие
повествования, непрерывное и, если можно так сказать, непререкаемое. Если
перевести эту фразу в эпическую форму, за ней также ожидается поток
авторской речи: могут раздаваться и голоса героев, но все равно роль
ведущего повествования у автора не будет отнята (особый случай –
повествование от имени героя).
В драме же каждая фраза лишена окончательности – это обращение,
рассчитанное на отклик. Если в драме кто-нибудь из героев скажет: «Я помню
чудное мгновенье», другой может в ответ либо растрогаться, либо признаться,
что он ничего не помнит, либо
1 – Паперный З.С. Вопреки всем правила. Пьесы и водевили
Чехова,М.1982г.,с.220.
же просто посмеяться над лирическим высказыванием. Слово в драме –
обращения и отклики, согласия, несогласия, разногласия. Так или иначе, это
словесное взаимодействие персонажей, вовлеченных в общее действие.
Чехов отказывается от такого разговора героев, в котором ощущается их
тесный и непосредственный контакт. Диалог его персонажей часто строится как
вопросы и неответы, признания без отклика. Суть чеховского диалога прежде
всего не в том, что говорят герои, а в том, как на их слова отвечают. Иными
словами, все существо тут – в «несоответствии ответов».
Правда, в отдельных бурных сценах – например, ссора и примирение Аркадиной
и сына в третьем действии «Чайки» или ее эпизод с Тригориным, который
признается, что увлечен Ниной, - диалог динамизируется, за репликой следует
прямой ответ. Это действительно диалог – разговор, спор, словесный поединок
двух героев.
Диалог вступает не как слитный словесный массив, не как одна обсуждаемая
тема, не как спор героев об одном и том же. Скорее, это разговор персонажа
с самим собой. Возникают ряды параллельных «самовысказываний». Герои
исповедуются, признаются, но их слова как будто повисают в воздухе.
Однако вся приведенная беседа героев «Чайки», такая пестрая, мозаичная,
столь не похожая на «собеседование», идет на фоне меланхолического вальса;
за сценой играет Треплев.
Разбирая разговор чеховских героев, надо, очевидно, слышать не только
перебивающие друг друга возгласы, но и музыку «за» словами.
После того как Шамраев вдруг, ни с того ни с сего рассказал о синодальном
певчем, наступает пауза и Дорн говорит: «Тихий ангел пролетел».
В. И. Немирович-Данченко заметил на репетиции «Трех сестер»: «Я хочу
сказать об обособленности персонажей чеховских пьес. Для меня каждая фигура
здесь совершенно отдельна. Связывает только общая атмосфера, а не какие-то
прямые нити».
В этих словах хорошо уловлена и «обособленность» чеховских персонажей и в
то же время их неполная разделенность. Чехов видоизменил смысл таких
понятий, как «действующие лица», «события». Вместе с тем новым содержанием
наполнилось у него «общение» героев. Оно парадоксально соединилось с
разобщенностью. Между двумя этими полюсами и развивается диалог. Особая
напряженность разговора чеховских героев вызывается тем, что он не прямо
выражается словами, даже идет порой как будто мимо слов. Общение идет на
разных уровнях: за словесной разомкнутостью героев – более глубинный мир,
где слышны тихие сигналы – полуслов, интонаций, взглядов, облика, походки,
поведения. Все время возникает некий «угол» наклона слова к
действительному смыслу.
И здесь Чехов во многом продолжал Толстого. Он находил у автора «Анны
Карениной», своего любимого романа, сцены, где рядом с обменом словами идет
более важный диалог – улыбок, жестов, выражений лица. В сцене объяснения в
любви Кити и Левина герои чертят мелком не слова, а только начальные буквы
– и понимают друг друга. Может показаться неожиданным, но объяснение Маши и
Вершинина в «Трех сестрах», полусловесное признание героев – «Трам-там-
там», - тоже было подготовлено Толстым. И чеховский подтекст, несовпадение
прямого смысла слов с эмоционально-психологическим состоянием героев – и
это вырастало на почве толстовского творчества, дававшего богатейший
материал непрямого раскрытия внутреннего мира действующих лиц.
Люди разделены, но это не означает их безнадежной несоединимости – вот
мысль, вырастающая из пьес Чехова. Она сближала его с Толстым. И в то же
время оказывалась противоположной идеям другого современника писателя, с
которым он постоянно ощущал и близость и творческие несогласия, - Ги де
Мопассан.
Его рассказ «Одиночество» (1884) может быть назван программным. Герой
говорит о невозможности слияния одной человеческой души с другой как о
всеобщем законе «несосуществования» людей, не знающем никаких исключений:
«Что бы мы ни делали, как бы ни метались, каким бы ни был страстным порыв
наших сердец, призыв губ и пыл объятий, - мы всегда одиноки... Я говорю, ты
слушаешь, и оба мы одиноки, мы рядом, вместе, но мы одиноки…»1
Таков – по Мопассану – диалог человеческих душ.
Д. П. Маковицкий рассказывает в своем дневнике от 7 августа 1909 года, как
Лев Толстой прочитал вслух этот рассказ и, в частности, слова: «Никто
никого не понимает. Да, никто никого не понимает; что бы ни думали, что бы
ни говорили, что бы ни делали, - никто никого не понимает…»
Когда кончил, - продолжает Маковицкий, - стало тихо… Л. Н. После минутного
молчания:
- Молодчина!
Потом Л. Н. Встал и, отойдя от стола, сказал мне:
- Мне это особенно дорого потому, что он говорит, каким способом… (Пропуск
в подлиннике)… для меня это основная мысль: мы все, одно и то же начало,
разделены, и наше дело (дело нашей жизни) соединяться…».
Лев Толстой восторгается Мопассаном: «Молодчина!» – и вместе с тем в его
устах мысль французского писателя получает совершенно новое измерение. В
рассказе «Одиночество» главное: люди фатально разделены и не могут понять
друг друга. Для Толстого же люди – единое целое; они оказались разделенными
и должны воссоединиться.
Чехов-драматург ближе к Толстому – при том, что его пьесы так не нравились
Льву Николаевичу («Еще хуже, чем у Шекспира»). Герои
1 – Паперный З.С. Вопреки всем правила. Пьесы и водевили
Чехова,М.1982г.,с.225
его драм-комедий отдалены друг от друга, но неожиданно, вдруг вспыхивает
огонек взаимопонимания. Нина Заречная перестала чувствовать
| |  скачать работу |
Новаторство драматургии Чехова |
