Певец огневой стихии
о, постоянно
«одержимого», постоянно приходящего в экстаз, постоянно приходящего от
пророческого восторга к пророческому отчаянию», - писал известный критик В.
Львов-Рогачевский. Белый был убеждён, что человек прочно связан с
окружающим миром – природы и истории, животным миром, миром людей и
опасности, но что связь эта имеет в основе свой неосознанный характер, и
эти – то подсознательные импульсы управляют его действиями и движениями, а
сознание лишь потом фиксирует происходящее.
Рука, ноги, тело «знают» сами, какое им следует сделать движение, чтобы
избежать опасности. О двух таких случаях – когда белый чуть было не попал
под трамвай и когда он оказался в лапах горного медведя – рассказывает в
своих воспоминаниях К. Н. Бугаева.
«Особенно показателен второй случай когда белый, нога которого была
намертво стиснута лапами медведя, ударил его палкой по морде, причём почему-
то именно по морде, он ведь не знал. Удар был инстинктивным. И лишь потом
ему сказали, что единственное слабое место у медведя – это нос, по которому
и надо бить.
Размышляя над этим случаем, Белый пришёл к выводу, что «рука его знала
то, чего сам он не знал».1
Интуиция для Белого – это древний опыт человечества,
окристаллизовавшийся ныне в формах «знания», тайного в духовной
организации, но управляемого подсознательными импульсами.
Динамика, в основе которой лежала интуиция, подтверждала мысль, то есть
духовный и материальный процессы составляли единое целое.
В доме Соловьёвых поддержали и приветствовали первые литературные опыты
Бори Бугаева. С 1895 года он начал писать стихи, лирическ0ую прозу,
фантастические сказочные произведения, драму. Литературные и философские
штудии шли своим чередом однако по завершении гимназического курса Бугаев
подал прошение о зачислении студентам естественного отделения физико-
математического факультета Московского университета. Занятия физикой,
химией, географией сочетались с интересом к философии и эстетики.
В 1900 году Бугаев окончательно решает стать писателем. Михаил Сергеевич
помогает Борису сочинить псевдоним «Андрей Белый».
В псевдониме этом всё не случайно. И имя святого апостола Андрея, брата
Симона, которого Христос первым призвал к себе в ученики, и эпитет к нему
«Белый» - символ света, непорочности, чистоты, свободы, очищения мира в
день страшного суда – любимый цвет Владимира Соловьёва, представляющий
собой гармоничное сочетание всех цветов.
Личный сокровенный смысл этого псевдонима – символ с достаточной
полнотой раскрывается в стихотворном послании самого писателя к другу с С.
Соловьёву:
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует –
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
разлетится их клич боевой
о грядущих, священных годинах,
о последней борьбе мировой.
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует –
мы храним наши белые сны.
Февраль 1901
Москва
Эпохальным для начинающего символиста стал 1901 год: начало нового века
переживалось им с исключительным напряжением.
В публике его сразу определили чудаком, многие и смеялись. Все газеты
обошло двустишие из «Золота лазури»:
Завопил низким басом,
В небеса запустил ананасом.
Это недалеко от брюсовского:
О закрой свои бледные ноги.
Но Брюсов был расчётливый честолюбец, может быть, и сознательно или на
скандал, только чтобы прошуметь. А у Белого это – природа его. Брюсов был
делец, Белый – безумец.
А. Белый очень хорошо читал стихи, в тогдашней манере, но очень
своеобразно, и во всём не походил ни на кого.
«Сразу поразили его плавный, грациозный жест и необычайная манера
говорить, всё время двигаясь и как бы танцуя, то отходя назад, то наступая.
Ни секунды не оставаясь неподвижным, кроме ненастных, сознательно выбранных
и полных подчеркнутого значения пауз. Сначала это показалось весьма
комичным, потом стало гипнотизировать, а вскоре уже чувствовалась, сто это
можно говорить только так. В первые минуты я даже не слушал, а только
смотрел на него». «Он кружился, отступая, наступая, приподнимался,
вспархивая, опускался, припадал, наклонялся: иногда чудилось, что он сейчас
отделится от пола». Это свидетельство Александра Гладкова, слушавшего
Белого (он выступал с публичной лекцией по поводу постановки в МХАТе
«Мертвых душ») в 1933 году.1
Литературно-художественный кружок в Москве, богатый клуб тогдашний,
часто устраивал вечера. Особняк Востряковых на Дмитровке отлично был
приспособлен – зрительный зал на шестьсот мест, библиотека в двадцать тысяч
томов, читальня, ресторан хороший, игорные залы. Брюсов был одним из
заправил: заведовал кухней и рестораном.
На одном таком вечере выступает Белый, уже не безызвестный молодой
писатель.
Из-за кулис видна резкая горизонталь рампы с лампочками, свет прямо в
глаза. За рампой, как ржаное поле с колосьями, зрители в лёгкой туманной
полумгле. А по нашу сторону, «на этом берегу», худощавый человек в чёрном
сюртуке, с голубыми глазами и пушистым руном вокруг головы – Андрей Белый.
Он читает стихи, разыгрывает нечто руками, отпрядывает назад, налетает на
рампу – вроде как танцует. Читает – поёт, заливается.
И вот стало заметно, что на ржаной ниве непорядок. Будто поднялся
ветер, колосья клонятся вправо, влево – долетают странные звуки. Белый как
бы и не почувствовал ничего. Чтение опьяняло его, дурманило. Во всяком
случае, он двигался по восходящей воодушевления. Наконец почти пропел
приятным тенорком:
И открою я полотер-рн-ное за-ве-дение…
В ожидании же открытия плавно метнулся вбок, будто планируя с высоты –
присел основательно.
Это было совсем не плохо сыграно, могло и нравиться. Но нива ощущала
иначе. Там произошло нечто вне программы. Теперь уже не ветер – налетел
вихрь, и колосья заметались, волнами склоняясь чуть не до полу. Надо
сознаться: дамы помирали со смеху. Смех этот, сдерживаемо-неудержимый,
весёлым дождём долетал и до нас, за кулисы.
«И смех толпы холодной»… - но дамский смех этот в Кружке даже не смех
врагов, и толпа не «холодная», а скорее благодушно – весёлая. «Ну что же,
он декадент, так и полагается».
Всё-таки… - какая бы ни была, насмешка ожесточает. И лишь много позже,
с годами, стало ясно, сколько горечи, раздражения, уязвлённости скоплялось
в том, кого одно время считали «князем Мышкиным».
Тревожный и неровный, с перебоями «пульс эпохи», который в своих
произведениях чутко воплощал и выражал Белый, сам находившийся в состоянии
постоянной вибрации, пародия, в сочетании с ненормальными условиями
воспитания, и ещё одну черту с его натуры, также явившуюся одной из
важнейших причин тех тяжёлых, подчас трагических ситуаций, в каких он
оказывался.
Эта черта – ненормальное, колеблющееся сочетание в нём, в его психике и
поведении «мужского и женского начал», проникшие в самую суть его существа
и определившее многое в отношении его с людьми.
«В 1906 – 1907 годах кучка молодёжи литературной издавала в Москве
журнальчик «Зори», а затем газету «Литературно – художественная неделя.
Белый дал нам статью о Леониде Андрееве. Чуть ли не в том же номере
появился какой – то недружественный отзыв о Брюсове.
Брюсов, конечно, разъярился. Белый был постоянным сотрудником «Весов»
брюсовских – там была строгая дисциплина, - он тоже разъярился (иначе и
нельзя было).
Встретив где–то П. Муратова, нашего сотоварища, сотрудника по отделу
искусства, набросился на него исступлённо, поносил и его, и нас в
выражениях полупечатных. Князь Мышкин вряд ли одобрил бы их.
Одновременно появилась и статья Белого в «Весах» против нас, совсем
исступленная. Видно было, в каком он запале.
Нетрудно себе представить, что – при нервности и обдчивости юных
литераторов – из этого получилось. Собрались у меня, решили отправить
Белому ультиматум.
Написал его я, в тоне резком, совершенно вызывающем. Белого приглашали
объясняться. Если он не возьмет назад оскорбительных выражений, то «мы
прекращаем с ним всякие, как личные, так и литературные, отношения».
В назначенное время собрались в кабинете поэта Стражева: кроме хозяина
Б. А. Грифцов, П. П. Муратов, Ал. Койранский, поэт Муни и я.
Звонок. Появляется Белый — в пальто, в руках шляпа, очень бледный. Мы
слегка ему кланяемся, он также. Останавливается в дверях, обводит всех
острым взглядом (глаза бегают довольно быстро).
- Где я? Среди
| |  скачать работу |
Певец огневой стихии |
