Певец огневой стихии
литераторов или в полицейском участке?
Можно было любить или не любить нас, но на полицейских мы не походили.
Первая же фраза задала тон. Трудно было бы сказать про свидание это,
что «переговоры протекали в атмосфере сердечности и взаимного понимания».
- В таком тоне мы разговаривать не намерены. Или возьмите оскорбления
назад, или же мы расходимся.
Сражение началось. Белый в тот день был весьма живописен и многоречив —
кипел и клубился весь, вращался, отпрядывал, наскакивал, на бледном лице
глаза в оттенении ресниц тоже метались, видно, он «разил» нас «молниями»
взоров. Конечно, был глубоко уязвлен моим письмом.
— Почему со мной не переговорили? Я же сотрудник, я честный литератор!
Я человек. Вы не мое начальство. Я мог объясниться, это недоразумение. А
меня чуть не на дуэль вызывают...
Я не уступал.
— Мы только тогда начнем с вами разговаривать, когда вы возьмете назад
слова о нашем сотоварище и о нас.
Он кричал, что это возмутительно. Я не поддавался ни на шаг. Наконец
Белый вылетел в переднюю, я за ним. Тут вдвоем у окна мы разыграли
заключительную сцену, вполне достойную кисти Айвазовского.
Мы пожимали друг другу руки и уверяли, что «лично» по-прежнему друг
друга «любим», в литературной же плоскости «разошлись» и не можем, конечно,
встречаться, но в «глубине души ничто не изменилось». У обоих на глазах при
этом слезы.
Комедия развернулась по всем правилам. Мы расстались «друго-врагами» и
долго не встречались, как будто даже не знакомились.
Белый засиял своей очаровательной улыбкой, чуть мне в объятия не
кинулся. В ту минуту зимнего, неверного дня рядом с великой живописью так,
вероятно, и чувствовалось. Неправильно было бы думать, однако, что на
зыбком песке можно что-нибудь строить. Нынче мог Белому человек казаться
приятным, завтра — врагом».1
А. Белый – это клубок чувств, нервов, фантазий, пристрастий, вечно
подверженный магнитным бурям, и разные радиоволны направляли его на разное.
Сопротивляемости в нём вообще не было.
По словам Бориса Зайцева, в 1914 г. перед, войной, Андрею Белому
привиделось нечто на могиле Ницше, в Германии, как бы лжевидение, и он
серьёзно психически заболел.
Белый всю жизнь носился по океанским далям своего собственного «я», не
находя берега, к которому можно было бы причалить. Время от времени,
захлёбываясь в безбрежности своих переживаний и постижений, он оповещал:
«берег!» - но каждый очередной берег Белого при приближении к нему снова
оказывался занавешенной туманами и за туманами на миг отвердевшей
«конфигурацией» волн. В на редкость богатом и всеохватывающем творчестве
Белого есть все, кроме одного: в творчестве Белого нету тверди, причем ни
небесной, ни земной. Сознание Белого - сознание абсолютно имманентное,
формой и качеством своего осуществления резко враждебное всякой
транцендентной реальности. Анализом образов Андрея Белого и его словаря,
его слов-фаворитов можно было бы с лёгкостью вскрыть правильность этого
положения.
Всякое имманентное, не несущее в себе в качестве центра никакой тверди
сознание есть сознание предельно неустойчивое.
Таким было сознание Белого. Отсутствующую в себе устойчивость Белый,
однако, успешно заменял исключительно в нем развитым даром балансирования.
В творчестве Белого, и прежде всего в его языке, есть нечто явно
жонглирующее. Мышление Белого — упражнение на летящих трапециях, под
куполом его одинокого «я». И всё же эта акробатика не пустая «мозговая
игра». В ней, как во всякой акробатике, чувствуется много труда и
мастерства. Кроме того, в ней много предчувствий и страданий.
Не противоречит ли, однако, такое представление о Белом как о замкнутой
в себе самой монаде, неустанно занятой выверением своего собственного
внутреннего равновесия, тому очевидному факту, что Белый всю жизнь «выходил
из себя» в сложнейшей борьбе, которую он не только страстно, но подчас и
запальчиво вёл против целого сонма своих противников, как верный рыцарь
своей «истины — естины»? Если Белый действительно самозамкнутое «я», то
что же означает его неустанная общественная деятельность полемиста и
трибуна; в чем внутренний пафос его изобличительной неугомонности и
заносчивого бреттерства? Наверно, в последнем счете не в чем ином, как в
борьбе Белого с самим собой за себя самого. Враги Белого — это все разные
голоса и подголоски, все разные угрожающие ему «срывы» и «загибы» его
собственного «я», которые он невольно объективировал и с которыми
расправлялся под масками своих, в большинстве случаев совершенно мнимых,
врагов.
Белый кидался в бой против музыки потому, что волны её начинали
захлестывать его с головой; он внезапно ополчался против мистики потому,
что, не укорененная ни в каком религиозно-предметном опыте, она начинала
издеваться над ним всевозможными мистифицирующими ликами и личинами и что
он взвивался против философии кантианского «Логоса» в отместку за то, что
наскоро усвоенная им в особых, прежде всего полемических, целях она
исподтишка начинала мстить ему, связывая по рукам и по ногам его
собственное вольно-философское творчество. Лишь этим своеобразным,
внутренне полемическим характером беловского мышления объяснимы все зигзаги
его внутреннего развития.
С юношеских лет в душе Белого одинаково сильно звучат веления точной
науки и голоса, нискликающего в какие-то бездны хаоса. Как от опасности
кристаллического омертвения своего сознания, так и от опасности его
музыкального расплавления Белый защищается неокантианской методологией,
которая в его душевном хозяйстве означает к тому же формулу верности его
отцу, математику-методологу. Но расправившись при помощи «методологии» с
«кристаллами» и «хаосом», разведя при помощи «серии» методологических
приемов «серии» явлений по своим местам. Белый тут же свертывает свод
«серии серий» и провозглашает мистическое всеединство переживаний, дабы уже
через минуту, испугавшись мистической распутицы, воззвать к религии и
изменить ей потом с теософией. Как это ни странно, но при всей невероятной
подвижности своего мышления Белый, в сущности, все время стоит на месте,
вернее, отбиваясь от угроз и наваждений, все время подымается и опускается
над самим собой, но не развивается. Пройденный Белым писательский путь и
его собственное сознание этого пути подтверждают, как мне кажется, это мое
положение. Начав с монадологической «невнятицы» своих симфоний, Белый
попытался было в «Серебряном голубе», в «Петербурге» и в «Пепле» выйти на
простор почти эпического повествования, но затем снова вернулся к своему
«я», хотя и к «Я» с большой буквы.
В первой главе своего «Дневника», напечатанного в первом номере
«Записок мечтателя» (1919), Белый вполне определенно заявляет: «Статья,
тема, фабула — аберрация; есть одна только тема — описывать панорамы
сознания, одна задача — сосредоточиться в «я», мне заданном математической
точкою».
В сущности, Белый всю свою творческую жизнь прожил в сосредоточении на
своем «я» и только и делал, что описывал «панорамы сознания». Все люди, о
которых он писал, и прежде всего те, против которых он писал, были в конце
концов лишь панорамными фигурами в панорамах его сознания.
Всюду, где он появлялся в те поры, он именно появлялся в том точном
смысле этого слова, который неприменим к большинству людей. Он не просто
входил в помещение, а, как-то по-особому ныряя головой и плечами, не то
влетал, не то врывался, не то втанцовывал в него. Во всей его фигуре было
нечто всегда готовое к прыжку, к нырку, а может быть, и к взлету; в
поставе и движениях рук нечто крылатое, рассекающее стихию: водную или
воздушную. Вот-вот нырнет в пучину, вот взовьется над нею. Одно никогда не
чувствовалось в Белом - корней. Он был существом, обменявшим корни на
крылья. Оттого, что Белый ощущался существом, пребывающим не на земле, а в
каких-то иных пространствах и просторах, безднах и пучинах, он казался
человеком предельно рассеянным и отсутствующим. Но таким он только казался.
На самом же деле он был внимательнейшим наблюдателем, с очень зоркими
глазами и точной памятью. Выражение — он был внимательным наблюдателем,
впрочем, не вполне точно. Сам Белый таковым наблюдателем не был, но в нем
жил некто, за него наблюдавший за эмпирией жизни и предоставлявший ему
впоследствии, когда он садился писать романы и воспоминания, свою «записную
книжку».
«Эта явная раскосость его взора, связанная с двупланностью сознания,
поражала меня всегда и на лекциях, где Белый выступал оппонентом. Сидит за
зеленым столом и как будто не слушает. На то или иное слово оратора нет-нет
да и отзовется взором, мыком, кивком головы, какой-то фигурно выпячивающей
губы улыбкой на насупленном, недоумевающем лице. Но в общем он отсутствует,
т. е. пребывает в какой-то своей «бездне», в бездне своего одиночества и
своего небытия. Смотришь на него и видишь, что весь он словно клубится
какими-то обли
| |  скачать работу |
Певец огневой стихии |
