Певец огневой стихии
насмешливо.
Мифологические образы Белый вдвигает в современный ему быт, при зему1яет
обыденностью, делает шутейными и зловеще-забавными. В стихе творении «Игры
кентавров» есть строка, посвященная пожилому кентавру, - «хвостом
поседевшим вильнув». Этот поседевший хвост превращает фантастического
кентавра в смешное, почти домашнее животное. Белый любит соединять
повседневность с необычайностью. В традиционно сказочный реквизит
легендарного сюжета Белый включает детали современного быта, по-детски
обыгранные.
В своих мемуарах «Начало века» Белый признается: Фавяны, кентавры и
прочая фауна - для романтической реставрации красок и линий сюжетных
художественного примитива».
Глубокий автобиографизм второй симфонии определяет ее сущность и окраску.
Симфония эта писалась в 1901 году - переломном году нового века. Для
Белого, Сережи Соловьева и всего круга молодых символистов это «год зорь»,
предчувствий и чаяний, влияния теорий и стихов Вл. Соловьева, пора высокой
влюбленности.
Теория Вл. Соловьёва о Софии Премудрой - воплощении Вечной Женственности,
призванной спасти мир, его преисполненные пророчеств стихи становятся
главным источником вдохновения молодых символистов. Они под огромным
влиянием Вл. Соловьева не только в творчестве, но и в жизни. Все они
охвачены высокой романтической влюбленностью. Блок к Л. Д. Менделеевой,
Белый к М. К. Морозовой, Сережа Соловьев к гимназистке.
Блок в те годы создает цикл лирических «Стихов о Прекрасной Даме». В доме
Соловьевых Белый и его друзья восторженно читают их в pукописи. «Стихи о
Прекраснои Даме» с предельной силой выражают настроения и устремленность
всего круга символистов второй волны. Тема зари и просветленного ожидания
как бы разлиты в воздухе, и неслучайно Блок, Белый и Сергей Соловьев в
своих поисках приходят к одному.
Все эти настроения и мистические искания и передает вторая симфония Белого.
В ней жизнь и творчество круга Белого и его друзей слиты нераздельно. В
ретроспективном дневнике - «Материал к биографии...» - в главе «Февраль
1901 г.» Белый записывает: «В душе проносится биографией тема второй
симфонии. На Фоминой пишу первую часть Московской симфонии. Так в этот
месяц и в следующие я переживал то именно, что переживает герой моей второй
симфонии Мусатов; вторая симфония - случайный обрывок, почти протокольная
запись этой подлинной огромной симфонии, которая переживалась мною ряд
месяцев в этом году».
После восторженного отзыва М. С. Соловьева о второй симфонии Белый
недоумевает: «Я изумлен: пародию называют художественным произведением!» А
в статье «О себе как писателе»: «Первое произведение было написано в
полушутку для чтения друзьям: за чайным столом». То же и в мемуарах «Между
двух революций»: «Симфония писалась, как шутка; ее приняли как пророчество;
Блок — и тот думал, что она — в паре с его стихами о Даме».
Это противоречивое сочетание вдохновенной экзальтированности, почти
пророческой мистики с беспощадным остросатирическим разоблачением ее
характерно и для всего творчества Белого, и для его понимания жанра
симфонии..
«Огонь диссонанса», освещающий противоречия и контрасты жизни,
пронизывает «Симфонию (2-ю. драматическую)».
Сатира в ней явно преобладает над мистическими иллюзиями. Целый ряд
эпизодов жизни молодых символистов, отраженный в симфонии, взят у Белого
под иронический прицел. Сравним дневниковые записи и те же факты,
обрисованные в симфонии.
В ретроспективном дневнике 1901 г. Белый описывает эпизод с появлением
новой звезды, вызвавшей в массах какие-то мистические чаяния и ожидание
решающих перемен.
«Наши ожидания какого-то преображения светом максимальны; миг начинает
казаться, что мы уже на рубеже, где кончается история, где за историей
начинается «восстание мертвых». И тут же по газетам на небе вспыхивает
новая звезда (она вскоре погасла). Печатается сенсационное известие, будто
эта звезда сопровождала Иисуса младенца; Сережа прибегает ко мне
возбужденный со словами «Уже началось!». Начались события огромной
эпохальной важности».
А вот как что почти дословно отражено во второй симфонии:
«С Воронухиной горы открывался горизонт. Из темных туч сиял огненный
треугольник. Собирались народные толпы и видели в том великое знамение.
<…> Один пришел к другому, красный от ходьбы. Не снимая калош, кричал из
передней: «Священные дни начались над Москвой <…> Воссияла на небе новая
звезда! С восходом ее ждем воскресения усопших…»
Казалось бы, дословно повторяется отрывок с маленькими, чуть заметными
ироническими деталями - «красный от хотьбы » и «не снимая калош». Эти
бытовые детали сразу снимают мистический ореол, снижают события, делают
сцену комической.
Любопытно, что на протяжении всего творчества Белого образ калоши в
стихах, симфониях и даже статьях всегда вносит какой-то нелепо -
смехотворный гротескный привкус.
В «Золоте в лазури» - «бледный незнакомец, распустив зонт и подняв
воротник, мчался по городу, попадая калошами в лужи», или «Смотрит палец из
калоши» («Попрошайка»), или «Одевались. Один не мог попасть в калоши от
волнения». А в стихах 1926 г. «Как упоительно калошей лякать в слякоть».
А во второй симфонии о комическом персонаже Поповском: «Ноги его были и
калошах <...> хотя было тепло и сухо», или «Два хитровца выломали замки, но
не найдя лучшего, унесли старые калоши», или «Надевая калоши, сказала
прислуге: «Л у меня скончался Петюша», и наконец в поэме «Первое свидание»
калоша обрастает каламбуром: неразбериха театрального разъезда передана
строчкой: «Не та калоша: Каллаша!!».
Вся вторая симфония полна пародийным обыгрыванием собственных экстазов.
Увлечение Белого философией, в частности «Критикой чистого разума»
Канта, разоблачено в образе молодого философа, сошедшего с ума в тщетном
усилии проникнуть в глубины кантовской философии.
Позднее в сборнике стихов 1909 г. «Урна» увлечению Белого Кантом
посвящен целый раздел «Философическая грусть», пронизанный тонкой иронией.
«Вторая драматическая» на всем споем протяжении отмечена контрастными
сочетаниями злободневности с вечностью. Злободневность сказывается прежде
всего в шутливом искажении имен известных в то время деятелей искусства,
литературы, журналистики: Шаляпин - «Шляпин», Розанов - «Шиповников». Д.
Мережковский - «Мережко вич», «Дрожжиковский».
Или модные в те годы имена обыгрываются иронически: «На козлах сидел
потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями. Это был
как бы второй Ницше»... «Ницше тронул поводья…».
С какой-то проказливой шутливостью Белый насмешливо расписываем
религиозные причуды московских мистиков:
«Сеть мистиков покрыла Москву. В каждом квартале жило по мистику; это
было известно квартальному <..> Один из них был специалист по Апокалипсису.
Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления
грядущего зверя. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром.
Третий ехал летом на кумыс; он старился поставить вопрос о воскресении
мертвых на практическую почву».
Любопытно, что слова, в которые Белый вкладываем высокий позитивный
смысл, например, «многострунный», во второй симфонии он обыгрывает
иронически: «Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где
бывал весь умственный цветник подмигивающих. Сюда приходили только те, кто
мог сказать что-нибудь новое и оригинальное. Теперь была мода на мистицизм,
и вот тут стало появляться православное духовенство <...> Все собирающиеся
и этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева,
заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии. Все
они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не
удивлялись <…> Все это были люди высшей «многострунной» культуры».
Вторая симфония пестрит такими ироническими пассажами.
Но особенность Белого в том, что расширяя территорию своих вещей,
осваивая все новые исторические пласты, он никогда ни от чего не
отказывается, сохраняет сложный, с юности противоречивый образ поэта и
совмещает пафос с пародией.
Сюжет симфонии развивается на фоне жизни большого города. Перед нами
панорама Москвы - Арбат, кладбище Новодевичьего монастыря, Зачатьевские
переулки. Все описано локально точно. Но это не просто Москва, это
сгущенный и обобщенный образ вообще большого города.
Город - вместилище трагических событий – стал излюбленным образом
литературы 20-го века. Таким на Западе предстал он в поэзии Верхарна.
Город, как жестокий, бездушный, убивающий своими контрастами механизм -
постоянная тема лирики Брюсова. Город, как страшный мир вырисовывается в
третьем томе Блока.
Город - зловещий своими социальными противоречиями, убогой обыденностью
мещанских судеб и безумием людей, растерянных и одиноких, -
| |  скачать работу |
Певец огневой стихии |
