Страх как социальное явление
фашистской диктатуры, каковыми выступают
участившиеся самоубийства; психологическая замкнутость людей, их
равнодушие к чужой беде; усиление пьянства, разврата, увеличение
интереса к религии, пророчествам; рост преступности; рост
спекуляции, ужесточение деятельности репрессивных органов;
ограничение людей в передвижении.
У Камю намечена и проблема разделения в условиях страха на
“своих” и “чужих” по национальному признаку. Страх буквально
разъедал людей.
С другой стороны социальный страх обладает не только
деструктивными, но и конструктивными свойствами, то есть тенденцией
объединять социальные субъекты в интегрирующую силу, способную
противостоять врагам, освободить людей от страха. Если в XVI веке в
Женеве силой, способной противостоять террору, выступали отдельные
гуманисты-священники, то в ХХ веке религия не смогла стать основной
интегрирующей силой в борьбе с фашизмом, и не случайно в романе Камю
священник умирает до победы, не сыграв в ее приближении значительной
роли. В его образе умирает идея смирения с диктатурой, идея
божественного предопределения, разработанная еще Кальвином.
По мнению Камю, синтезирующей все прогрессивные направления
силой в борьбе с фашизмом может быть сообщество образованных
гуманистов, умеющих разглядеть в крысах эпидемию чумы, способных
выбрать правильные методы борьбы с диктатурой. Их действенный
гуманизм побеждает страх.
Вокруг борцов-гуманистов сплотились и те, кто в борьбе со
страхом видел возможность очищения собственной совести, отмщения за
прошлую трусость, за неосуществленные мечты, жизненные потери и т.
д.
Не остается вне поля зрения Камю и такой элемент империи страха,
как концлагерь. И уже находятся люди, прошедшие сквозь ужасы
застенков, пыток, и вновь стремящиеся туда, но уже присматривать за
другими. Это надломленные судьбы, не выдержавшие насилия, оставшиеся
с вечным страхом в душе.
В заключение Камю предупреждает – фашизм живуч! Живет в нас и
социальный страх, готовый выплеснуться наружу и парализовать нашу
совесть, отнять свободу.
Сразу же после окончания второй мировой войны всем
казалось, что фашизм никогда не возродится, что он просто невозможен
после того, как люди познали все его ужасы. Но память человечества
равняется длине жизни поколения. Все меньше и меньше тех, кто помнит
те события, и люди уже не чувствуют страха перед фашизмом, ведь
фашизм сам порождение страха. Мы видим это по последним политическим
событиям в Европе. Диктатура еще более живуча, ведь уже сейчас в
современной России существуют не только экономические предпосылки
возврата к диктатуре. Все дело в том, что человек всегда живет в
условиях диктатуры, будь это диктатура свободы, закона, равенства
или диктатура одного или нескольких человек, и все сводится к выбору
меньшего зла, и страх в этом выборе плохой советчик. Поэтому очень
многое зависит от везения нации, повезет ли нам сейчас с личностями
наших лидеров или нет.
Особое внимание следует уделить страху в условиях советского
тоталитарного общества, так как для поддержания всякой авторитарной
политической системы, равно как и всякой системы административно-
директивного хозяйствования, нужна, своего рода, “подсистема страха”
(3, 57). Когда же приходится обеспечивать сохранность системы с
такой необъятной, неограниченной и, в сущности, ничем не
обоснованной властью центра, какая сосредоточилась в руках у
Сталина, подсистема страха должна действовать с поистине чудовищным
размахом.
Насилие, беззаконие, репрессии становились постоянными чертами
политического руководства. Народная жизнь (и жизнь каждого человека
в отдельности) как бы раздваивалась. Одну, светлую ее сторону,
составлял мирный быт и мирный труд, обычные человеческие радости и
горести. Другую, темную и страшную, наполняли беззаконие, ненависть,
насилие необъявленной гражданской войны, атмосфера которой
искусственно вносилась в социалистическое строительство мирного
времени.
Нечего и говорить, что политическим режимом – и только им – были
обусловлены массовые репрессии. Без них режим такого типа просто не
мог бы существовать сколько-нибудь длительное время.
Еще одна отягощающая черта террора 30 – 40 годов – репрессии
легко теряли связь с какими-либо действиями людей, на которых они
обрушивались. Наказание не следует за преступлением. По большей
части оно не карало вину, но отмечало принадлежность человека к
некоторой категории, которую политический центр считал нужным
подвергнуть репрессиям, - то ли как потенциальных противников, то ли
просто потому, что надо было поддерживать эффективность подсистемы
страха.
Репрессии 30-х годов представляли собой терроризирование
отдельных социальных категорий, направленное на устрашение и прямое
уничтожение среды, в которой сохранилась хоть какая-то память о
досталинских политических нравах и где скорее всего могла бы
начаться кристаллизация антитиранических сил. Самовластный
политический режим довел тяготение к централизации, вообще присущее
административной экономике, до пределов, в которых всякое
самовластное действие, всякое возражение начальству оборачивалось
смертельным риском, вероятностью в буквальном смысле поплатиться
головой. Политический террор оградил большие области человеческой
активности стеной страха, приучил массы людей не вмешиваться в
определенные сферы управления, даже в мыслях не пытаться проявить
здесь свою самостоятельность. Распоряжение государственной
собственностью, участие в управлении ею, принятие самостоятельных
решений стали в условиях политического деспотизма одной из скованных
страхом сфер общественной жизни.
Политическая система 30-40 годов неизбежно и болезненно
сказывалась на массовом сознании и массовом поведении советских
людей, на всей культуре советского народа.
Подавляющее большинство советских людей видело, как их трудом
и при их участии совершается преодоление отсталости, создается
мощная экономика, образующая материальную базу социализма, как
возникают новые социальные отношения, не знающие эксплуатации и
безработицы, как учение перестает быть привилегией меньшинства. И
одновременно люди каждодневно сталкивались с собственным
бесправием, с проявлением своей полной зависимости от органов
власти. Зависимость эта не всегда отчетливо осознавалась. Вероятно,
даже такое осознание встречалось тогда лишь в редких случаях –
террор и рождаемый им привычный страх оказывались очень эффективным
средством уничтожения критического духа социалистической
политической культуры. Но ощущение несвободы так или иначе возникало
в человеческой душе и жило там рядом с ощущением энтузиазма,
гордости, удовлетворенности жизнью.
Беспрерывные и непредсказуемые репрессии лишали людей
гражданского мужества, делали страх постоянным, привычным, а потому
почти незамечаемым фоном человеческого самочувствия. Небывалая в
прошлом массовая неустрашимость в борьбе с очевидным, ясным внешним
врагом сочеталась со столь же массовым распространением робости при
отстаивании своего мнения, своей независимой позиции, при
необходимости противостоять дурному приказу, распоряжению. Годы
террора и самовластия сделали обычным положение, при котором отказ
от всякой самостоятельности в политической сфере, слепое подчинение
любому приказу, перестраховка, боязнь ответственности стали столь же
массовыми чертами нашего повседневного общественного поведения, как
и военное мужество или самоотверженность в борьбе с естественными
стихиями. Более того, постоянное присутствие страха в обществе
способствовало прямому росту политической подлости и
безнравственности. Доносы, клевета, политические оскорбления вошли в
обиход общественной жизни, обратились в часть быта. В поэтическом
образе, рисующем “тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие
столицы, но возвращались в страхе в свою” (Бродский) (3, 59),
символически отразилась гражданская раздвоенность едва ли не целых
поколений и целых общественных групп.
К несчастью нашего народа, все это происходило на протяжении
почти четверти века – с начала 30-х годов до середины 50-х, когда
после смерти Сталина и ХХ съезда партии подсистема страха как бы
вошла в берега и свелась к минимуму, необходимому для обычной
системы административно-приказного типа.
Таким образом, мы видим, что страх, или так называемая
подсистема страха – неотъемлемая часть тоталитарного политического
режима, так как с его помощью руководству партии удавалось
манипулировать общественным сознанием, превратить личность в
послушную машину, без которой невозможно тоталитарное государство.
Репрессии, ”оформленные” как уголовные наказания за мнимые,
несуществующие преступления или проступки, несоразмерные наказаниям,
стали главным методом функционирования подсистемы страха в рамках
общей системы сталинской власти.
СОЦИАЛЬНЫЙ СТРАХ В РОССИИ
Так получилось, что Россия практически всегда жила под гнетом
страха, начиная со времен Ивана Грозного и кончая диктатурой
Сталина. Но и сейчас страх никуда не делся, оп приобрел несколько
иные формы. Если в тоталитарном обществе страх был сильным, но не
всегда осознаваемым фоном существования человека, а люди верили в
светлое будущее и ощущали себя самыми счастливыми на земле, то с
началом перестройк
| |  скачать работу |
Страх как социальное явление |
