Творчество Солженицына
тюрьму в 1938-м
пришло письмо пятнадцатилетней дочери: «Мама! Скажи, напиши — виновата ты
или нет?.. Я лучше хочу, чтоб ты была не виновата, и я тоща в комсомол не
вступлю и за тебя не прощу. А если ты виновата — я тебе больше писать не
буду и буду тебя ненавидеть». И угрызается мать в сырой гробовидной камере
с подслеповатой лампочкой: как же дочери жить без комсомола? как же ей
ненавидеть советскую власть? Ух лучше пусть ненавидит меня. И пишет: «Я
виновата... Вступай в комсомол».
Еще бы не тяжко! — резюмирует Солженицын,— да непереносимо
человеческому сердцу: попав под родной топор — оправдывать его разумность.
Но столько платит человек за то, что душу, вложенную .Богом, вверяет
человеческой догме» (6, 207).
А вот и следующая ступенька деградации. «Всей твердости посаженных
правоверных хватало лишь для разрушения традиций политических заключенных.
Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об
ужасах следствия так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры — «не давать
им материала против партии!» — И далее, со ссылкой на «Крутой маршрут» Е.
Гинзбург:— Вот твердолобая Юлия Анненкова требует от камеры: «не смейте
потешаться над надзирателем! Он представляет здесь советскую власть!» (А?
Все перевернулось! Эту сцену покажите в сказочную гляделку буйным
революционеркам в царской тюрьме!) Или комсомолка Катя Широкова спрашивает
у Гинзбург в шмональном помещении: вон та немецкая коммунистка спрятала
золото в волосы, но тюрьма-то наша, советская,— так не надо ли донести
надзирательнице?!» (б, 211).
И наконец—последняя (для «идейных»!): помогать партии в ее борьбе с
врагами, хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную:
партия всегда права! «И какой же выход они для себя нашли? — иронизирует
Солженицын.— Какое же действенное решение подсказала им их революционная
теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно:
чем больше посадят — тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому —
стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать
фантастических показаний на невиновных!
Всю партию не арестуют!
(А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)
Как среди членов всех российских партий коммунисты оказались первыми,
кто стал давать ложные на себя показания,— так им первым же безусловно
принадлежит и это карусельное открытие: называть побольше фамилий! Такого
еще русские революционеры не слышали!» (6. 209—210).
Солженицын приводит символический эпизод, касающийся «коммунисток
набора 37-го года»: «В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали
сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже на следующих перегонах
они пели в своем вагоне:
«Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!»
Вот с таким комплексом миропонимания, вот с таким уровнем сознания
вступают благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с
самого начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по
упорству, по преданности (или по безвыходности?) будут теперь всю дорогу
считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть
вещей». А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих
«благонамеренных ортодоксов», этих «настоящих советских людей», «с
ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы—нас, здесь будем мы—вас!»» (6,
212).
«Верность? — переспрашивает автор «Архипелага».— А по-нашему: хоть кол
на голове теши. Эти адепты теории развития увидели верность свою развитию в
отказе от всякого собственного развития» (б, 207). И в этом, убежден
Солженицын, не только беда коммунистов, но и их прямая вина. И главная вина
— в самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в
снятии со всех, включая и Ленина, и Сталина, ответственности за Большой
террор, за государственный терроризм как основу своей политики, за
кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение «врагов», насилие
— нормальным, естественным явлением общественной жизни.
И Солженицын выносит «благонамеренным» свой нравственный приговор:
«Как можно было бы им всем посочувствовать! Но как хорошо всё видят они, в
чем пострадали,— не видят, в чем виноваты. Этих людей не брали до 1937
года. И после 1938-го их очень мало брали. Поэтому их называют «набор 37-го
года», и так можно было бы, но чтоб это не затемняло общую картину, что
даже в месяцы пик сажали не их одних, а все те же тянулись и мужички, и
рабочие, и молодежь, инженеры и техники, агрономы и экономисты, и просто
верующие.
«Набор 37-го года», очень говорливый, имеющий доступ к печати и радио,
создал «легенду 37-го года», легенду из двух пунктов:
1) если когда при советской власти сажали, то только в 37-м, и только
о 37-м надо говорить и возмущаться;
2) сажали в 37-м—только их» (б, 207—208). «И в чем же состоит высокая
истина благонамеренных? — продолжает размышлять Солженицын.— А в том, что
они не хотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни
одной новой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается через них, и
даже колесами переезжает через них — а они ее не пускают в свою голову! а
они не признают ее, как будто она не идет! Это нехотение обмысливать опыт
жизни—их гордость! На их мировоззрении не должна отразиться тюрьма! не
должен отразиться лагерь! На чем стояли — на том и будем стоять! Мы —
марксисты! Мы — материалисты! Как же можем мы измениться от того, что
случайно попали в тюрьму? (Как же можем мы измениться сознанием, если бытие
меняется, если оно показывается новыми сторонами? Ни за что! Провались оно
пропадом, бытие, но нашего сознания оно не определит! Ведь мы же
материалисты!..) Вот их неизбежная мораль; я посажен зря и, значит, я—
^хороший, а все вокруг—враги и сидят за дело» (6, 212).
Однако вина «благонамеренных», как это понимает Солженицын, не в одном
самооправдании или апологии партийной истины. Если бы вопрос был только в
этом — полбеды! Так сказать, личное дело коммунистов. По этому поводу
Солженицын ведь и говорит: «Поймем их, не будем зубоскалить. Им было сольно
падать. «Лес рубят— щепки летят»,— была их оправдательная бодрая поговорка.
И вдруг они сами отрубились в эти щепки». И далее: «Сказать, что им было
больно — это почти ничего не сказать. Им — невместимо было испытать такой
удар, такое крушение—и от своих от родной партии, и по видимости — ни за
что. Ведь перед партией они ни в чем не были виноваты, перед партией—ни в
чем» (6, 206).
А перед всем обществом? Перед страной? Перед миллионами погибших и
замученных некоммунистов, перед теми, кого коммунисты, в том числе
пострадавшие от собственной партии, «благонамеренные» узники ГУЛАГа, честно
и откровенно считали «врагами», которых необходимо без всякой жалости
уничтожить? Разве перед этими миллионами «контрреволюционеров», бывших
дворян, священников, «буржуазных интеллигентов», «диверсантов и
вредителей», «кулаков» и «подкулачников», верующих, представителей
депортированных народов, националистов и «безродных космополитов»,— разве
перед всеми ими, исчезнувшими в бездонном чреве ГУЛАГа они, устремленные на
создание «нового» общества и уничтожение «старого, неповинны?
И вот, уже после смерти «вождя народов», «неожиданным поворотом нашей
истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но
те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно
выставляют ладони: «Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое
помянет — тому глаз вон!» Однако доканчивает пословица: «„А кто
забудет—тому два!''» (5, 6). Кто-то из «благонамеренных» говорит о самом
себе: «если когда-нибудь выйду отсюда — буду жить, как будто ничего не
произошло» (М. Даниэлян); кто-то—о партии: «Мы верили партии — и мы не
ошиблись!» (Н.А. Виленчик) (6, 207); кто-то, работая в лагере, рассуждает:
«в капиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мы-
то, хоть и рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных
лиц. Это чиновники лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа —
и они слетят, а государство народа останется» (б, 220); кто-то апеллирует к
давности», применяясь «к своим доморощенным палачам («Зачем старое
ворошить?..»), уничтожавшим соотечественников многократно больше, чем вся
гражданская война» (5, 192)... А у кого-то из «не желающих вспоминать,—
замечает Солженицын,— довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить
все документы дочиста» (5, 7). А в сумме получается, что и ГУЛАГа-то
никакого — не было, и миллионов репрессиров
| |  скачать работу |
Творчество Солженицына |
