Творчество Солженицына
анных—не было, или даже
известный аргумент: «у нас зря не сажают»... Наподобие такой сентенции:
«Пока аресты касались людей, мне не знакомых или малоизвестных, у меня
и моих знакомых не возникало сомнения в обоснованности (!) этих арестов. Но
когда были арестованы близкие мне люди и я сама, и встретилась в заключении
с десятками преданнейших коммунистов, то...» Солженицын эту сентенцию и
комментирует убийственно: «Одним словом, они оставались спокойны, пока
сажали общество. «Вскипел их разум возмущенный», когда стали сажать их
сообщество» (6, 208).
Самая идея лагерей, этого орудия «перековки» человека, рождалась ли
она в головах теоретиков «военного коммунизма» — Ленина и Троцкого,
Дзержинского и Сталина, не говоря уже о практических организаторах
Архипелага — Ягоды, Ежова, Берия, Френкеля и др., доказывает Солженицын,
была безнравственна, порочна, бесчеловечна. Чего стоят только, например,
приводимые Солженицыным бесстыдные теоретизмы сталинского палача
Вышинского: «...успехи социализма оказывают свое волшебное (так и
вылеплено: волшебное!) влияние и на... борьбу с преступностью». Не
отставала от своего учителя и идейного вдохновителя правовед Ида Авербах
(сестра рапповского генсека и критика Леопольда Авербаха). В своей
программной книге «От преступления к труду» (М., 1936), изданной под
редакцией Вышинского, она писала: «Задача советской исправтрудполитики —
"превращение наиболее скверного людского материала («сырье» - то помните?
«насекомых» помните? — АС.) в полноценных активных сознательных
строителей социализма"» (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного
«ученого» труда в другой, из одной политической агитки в другую: уголовники
— это наиболее «социально близкие» к трудящимся массам социальные элементы:
от пролетариата — рукой подать до люмпен-пролетариата, а там уж совсем
близко «блатные»...
Автор «Архипелага ГУЛАГ» не сдерживает своего сарказма:
«Присоединись и мое слабое перо к воспеванию этого племени! Их
воспевали как пиратов, как флибустьеров, как бродяг, как беглых
каторжников. Их воспевали как благородных разбойников — от Робина Гуда и до
опереточных, уверяли, что у них чуткое сердце, они грабят богатых и делятся
с бедными. О, возвышенные сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик
Челкаш! О, Беня Крик, одесские босяки и их одесские трубадуры!
Да не вся ли мировая литература воспевала блатных? Франсуа Вийона
корить не станем, но ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой стези, и Пушкин-
то в цыганах похваливал блатное начало. (А как там у Байрона?) Но никогда
не воспевали их так широко, так дружно, так последовательно, как в
советской литературе. (На то были высокие Теоретические Основания, не одни
только Горький с Макаренкой.)» (б, 265).
И Солженицын подтверждает, что «всегда на всё есть освящающая высокая
теория. Отнюдь не сами легковесные литераторы определила, что блатные —
наши союзники по построению коммунизма» (6, 269). Тут впору вспомнить и
знаменитый ленинский лозунг «Грабь награбленное!», и понимание «диктатуры
пролетариата» как правового и политического «беспредела», не связанного
никакими законами и нормами, и «коммунистическое» отношение к собственности
(«всё — наше общее»), и самые «уголовные истоки» партии большевиков .
Теоретики советского коммунизма не стали залезать в теоретические, книжные
дебри в поисках оптимальных моделей нового общества:
блатной мир, скученный в концентрационном лагере в единую «трудармию»,
плюс систематическое насилие и устрашение, плюс стимулирующая
перевоспитательный процесс «шкала пайки плюс агитация» (6, 73) — вот и все,
что нужно для построения бесклассового общества...
«Когда же стройная эта теория опускалась на лагерную землю, выходило
вот что: самым заядлым, матерым блатникам передавалась безотчетная власть
на островах Архипелага, на лагучастках и лагпунктах,— власть над населением
своей страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой
они не имели никогда в истории, никогда. ни в одном государстве, о которой
на воле они и помыслить не могли,— а теперь отдавали им всех прочих людей
как рабов. Какой же бандит откажется от такой власти?..»(.6, 270).
«Нет уж,— говорит Солженицын,— ни от каменя плода, ни от вора добра»
(б, 272).- Построив государственную систему, все советское общество по
законам ГУЛАГа, теоретики и практики коммунизма фактически «перевоспитали»
— с помощью «блатняков» — огромную массу трудящихся и партгосруководителей
в блатных. Пронизанный «блатной» моралью, эстетикой, представлениями о
труде, управлении и самоуправлении и т.п. Архипелаг ГУЛАГ основан на
отрицании мира «фраерского». Солженицын поясняет:
«Фраерский значит — общечеловеческий, такой, как у всех нормальных
людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками
жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее
высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному
антиобщественному кублу» (6, 276). В отрицании, отвержении всего
нормального, общечеловеческого, нравственного, культурного органически
сошлись уголовники и гэбисты, большевистские функционеры и теоретики
бесправного и беззаконного государства. Больше всего их роднило между
собой, по мнению Солженицына, вот это: «паразит не может жить в
одиночестве. Он должен жить на ком-нибудь, обвиваясь» (б, 276).
Свой позорный вклад внесли в оправдание — нет, неточно! — в
воспевание, настоящую апологию усовершенствованного рабства, лагерной
«перековки» нормальных людей в «блатняков», в безымянный «наиболее скверный
людской материал» — советские писатели во главе с автором «Несвоевременных
мыслей» Горьким. «В гнездо бесправия, произвола и молчания прорывается
сокол и буревестник! первый русский писатель! вот он им пропишет! вот он им
покажет! вот, батюшка, защитит! Ожидали Горького почти как всеобщую
амнистию». Начальство лагерей «прятало уродство и лощило показуху» (б, 40).
«В окружении комсостава ГПУ Горький прошел быстрыми длинными шагами по
коридорам нескольких общежитии. Все двери комнат были распахнуты, но он в
них почти не заходил. В санчасти ему выстроили в две шеренги в свежих
халатах врачей и сестер, он и смотреть не стал, ушел. ...в карцерах не
оказалось людского переполнения На скамьях сидели воры (уже их много было
на Соловках) и все... читали газеты! Никто из них не смел встать и
пожаловаться, но придумали они: держать газеты вверх ногами. И Горький
подошел к одному и молча обернул газету как надо. Заметил! Догадался! Так
не покинет! Защитит!» (б, 43).
И вдруг — в детколонии — какой-то 14-летний мальчишка сказал:
Слушай, Горький! Всё, что ты видишь,—это неправда. А хочешь правду
знать? (Ах, мальчишка, зачем ты портишь только-только настроившееся
благополучие литературного патриарха? Дворец в Москве, имение в
Подмосковье...) И ведено было выйти всем,— и детям, и даже сопровождающим
гепеушникам,— и мальчик полтора часа рассказывал долговязому старику.
Горький вышел из барака, заливаясь слезами. Ему подали коляску ехать
обедать на дачу к начальнику лагеря. А ребята хлынули в барак: «О комариках
сказал?»
— «Сказал!» — <0 жёрдочках сказал?» — «Сказал!» — «О вридлах
сказал?»—.«Сказал!»—«А как с лестницы спихивают?.. А про мешки?.. А ночевки
в снегу?..» Всё-всё-всё сказал правдолюбец мальчишка!!!
Но даже имени его мы не знаем.
22 июня [1929 г.], уже после разговора с мальчиком, Горький оставил
запись в «Книге отзывов», специально сшитой для этого случая:
«Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не
хочется да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной
энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции,
умеют, вместе с этим, быть замечательно смелыми творцами культуры.»
23-го Горький отплыл. Едва отошел его пароход — мальчика расстреляли.
(Сердцевед! знаток людей! -— как мог он не забрать мальчика с собою?!)
Так утверждается в новом поколении вера в справедливость» (б, 44). Да
и «был ли мальчик?»—вопрос Горького из его романа «Жизнь Клима Самгина».
«Выступая на последнем слете беломорстроевцев 25.8.33 в городе
Дмитрове (они уже переехали на Волгоканал), Горький сказал: «Я с 1928 года
присматриваюсь к тому, как ОПТУ перевоспитывает людей.» <...> И, уже еле
сдерживая слезы, обратился к присутствующим чекистам: «Черти драповые, вы
сами не знаете, что сделали...» (б, 59).
Увы, вернувшись в Советский Союз, Горький стал писать, под опекой
Сталина и Ягоды, только «своевременны
| |  скачать работу |
Творчество Солженицына |
