Этический выбор литературного поколения 60-х
нь
индивидуальности. Но в условиях человеческого существования предполагается
большая зависимость человека от общества. Традиции общества подавляют эту
индивидуальность: мы учимся не только говорить, но и думать, как того
требует общество. Написать правдиво историю своей жизни, искреннюю
исповедь, значило добровольно выставить себя к позорному столбу. Лев Шестов
пишет, что еще ни одному человеку до сих пор не удалось рассказать о себе
даже часть правды. «Исповедь» Августина блаженного, автобиографии Милля,
дневники Ницше – это, конечно, произведения высокого уровня, но нужно
помнить, что самую ценную правду о себе люди рассказывают только тогда,
когда они о себе не говорят.
Не следует искать Ибсена в его письмах и воспоминаниях, не найдем мы и
Гоголя в его «авторской исповеди». Но мы сможем отыскать какую-то личную
правду в «Мертвых душах» Гоголя, и …в произведениях С.Довлатова.
Литературный вымысел затем и придуман, чтобы дать возможность свободно
высказаться.
Так или иначе в автобиографии мы найдем мало правды. Если бы
Достоевский писал свою автобиографию – она бы ничем не отличалась от
современной анкетной странички. Нам же не нужен факт о человеке, нам нужен
сам человек. Самоизображение – это одно из составляющих культурной
реальности. Именно самоизображение и порождает автобиографические тексты.
Автобиографический текст передает представление о том, как человек
старается проживать жизнь, а не так, как жизнь течет вне индивида. Только
в таком преломлении жизни через индивида, становится возможной
автобиография. В своей статье «Искусство автопортрета» Петр Вайль и
Александр Генис убеждены в том, что проза Сергея Довлатова автобиографична:
«Имя главного героя – почти всегда Сергей Довлатов. Ситуации узнаваемы.
Коллизии обычны. Повествование линейно». Критики акцентируют внимание на
достоверность, фактографичность и документальность, внимательно относятся к
хронологии фактов авторской биографии, но не применяют тыняновское понятие
«лирического героя» как художественного двойника, считая, что различия
между автором и героем не существует. «Основной конфликт Довлатова – в
отсутствии разделения героя и автора. Довлатов загнал себя в тяжелейшее
положение. Ему в своей прозе не на чем – точнее, не на ком – отдохнуть.
Второстепенные персонажи – всего лишь марионетки…Главный персонаж – он сам»
(17,177).
Назвав автобиографизм Довлатова – автопортретом, выявив противоречие
между героем и стилем и слияние между автором и героем, Генис и Вайль
противопоставили себя многим критикам. Например, Панов в своих статьях
умело доказывает, что автор не только не знает, что предпримут его герои в
следующей главе, но и не знает, что предпримет главный герой. А тогда какой
автобиографизм? Ю.Аришкина, автор одного из предисловий к сборнику
Довлатова, говорит, что Сергей Довлатов сочинил свой «образ-маску» и от ее
лица рассказывает историю всего поколения. Отсюда версии разных знакомств с
женой, игра, вымысел, причем явные абсолютные несовпадения в рассказах. То
есть НЕ-ПРАВДА. Настоящую правду о себе человек черпает вовсе не из
зеркала. Ее можно вызнать только у своего Другого. Сделать это можно только
в творчестве. Автор, не говорящий правды о герое, вообще разделяет его с
собой. «Я» уже не суверенное целое, а часть, В автобиографизме всегда
устанавливают подробности, они как бы создают достоверный колорит. Автор
дает нам эти подробности, а потом…отбирает. Будто говоря, кто хочет
«правды» - тот должен научиться искусству читать. Время же требует
литературы достоверности. Литература достоверности это не только выделения
авторского «я», а отношения этого «я» ко времени, т.е. хронотопное
отношение к миру. Но «абсолютно отождествить свое “я”, с тем “я”, о
котором я рассказываю, так же невозможно, как невозможно поднять себя за
волосы» (11,288). Литература 60 – 80-х годов наделила человека биографией в
противовес мандельштамовским европейцам, выброшенным из своих биографий,
как шары из бильярдных луз. В 30-х годах о своем батрацком прошлом и
ослепительном будущем писали доярки и пахари, фрезеровщики и чабаны.
Галковский сформулировал кредо многих: «Все философы и писатели,
претендующие на универсальные обобщения, на самом деле пишут только о
себе». Этот тезис разросся в культ автобиографизмов. Игорь Яркевич: «Как я
и как меня», «Как я обосрался», «Как меня изнасиловали», Вячеслав Пьецух «Я
и прочие», Э.Лимонов «Это я – Эдичка». Герои этих произведений для
культивирования самости жертвуют интимнейшими подробностями своей жизни:
табуированными физиологическими процессами, низменными потребностями.
«Все у меня о себе, даже когда о России»
В.Соколов.
Возможно, все, что происходит в литературе 90-х, связанное с
проблемами автобиографизма, объясняется временем. Тем, что человек решил
себя сделать главным героем собственных произведений в ответ на засилье
толп и коллективов, ощутил собственную причастность «к историческим
масштабам событий», только растеряно здесь довлатовское чувство меры,
называя себя Довлатовым, Долматовым, Алихановым, он остается – человеком! С
тем «этическим чувством правописания», с которым даже при видимом родстве
Героя и Автора ни тому, ни другому не будет стыдно. Как известно,
обособление от жизни нередко происходит под знаком возвеличивания
субъективизма художника. Противопоставления «я» реальной действительности.
Но ни в коем случае не отрывом «я» от действительности. Однажды Сергей
Довлатов написал «конспиративную притчу» о голубой инфузории: Жил был
художник Долмацио. Раздражительный и хмурый. Вечно недовольный. Царь вызвал
его на прием и сказал:
- Нарисуй мне что-нибудь.
- Что именно?
- Все что угодно. Реку, солнце, дом, цветы, корову. Кроме голубой
инфузории.
Через год царь вызвал Долмацио.
- Готова картина?
- Нет. Я все думаю о голубой инфузории, - ответил художник, - только о ней.
Без инфузории картина мира – лжива. Все разваливается. (51,151).
Так автор думает о своем маленьком герое. После того, как ему сказали,
не думай о нем, а только о себе. Но героя жальче, чем себя…И говорить о
сражениях героя и стиля неразумно: нельзя же одолеть себя, это удавалось
только Мюнхаузену. И слово «autor» /автор/, которое переводится как
«виновник» противоречит милосердному и величественному «я» Довлатова, а
стиль, как известно, это сам человек.
§8. Абсурд как средство выживания и самореализации героя
Абсурд равно зависит и от
человека, и от мира. Пока он –
единственная связь между ними. Абсурд
скрепляет их так прочно, как умеет
приковывать одно живое существо к
другому только ненависть.
(41,34)
Мы уже упоминали о довлатовской манере умолчания и недоговоренности.
Родословная абсурда восходит к неподготовленным и искренним ответам на
сложные вопросы. Когда ответ правдив и искренен, когда он передает
состояние души без лицемерий и притворств, когда рвется цепь умозаключений,
а пустота выглядит красноречивее заполненности – тогда проступает первый
знак абсурдности. Чувство абсурда в наш век мы обнаруживаем повсюду.
Великие деяния рождаются чаще на уличном перекрестке, а не в зданиях
лабораторий или творческих мастерских. Так и с абсурдом. Родословная
абсурдного мира начинается с «нищенского рождения» (41,29). Человек
рождается и совершает каждодневные привычные действия: подъём, трамвай,
четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы,
ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в
том же ритме – вот путь, по которому ИДЕТ он день за днем, пока перед ним
не встает вопрос «зачем?». Все начинается с этого вопроса, а еще с
каждодневной машинальной деятельности, которая порождает скуку. Скука всему
виной. Библейское грехопадение произошло как раз из-за скуки. Скука
приводит в движение сознание, и Человек начинает задавать себе странные
вопросы. Раззадорившись, он уже не знает, что ему делать. Все заканчивается
либо самоубийством, либо восстановлением хода жизни. «Мне сорок пять лет.
Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились» (27,III,119).
Похоже на эпатаж? Или… Герой Довлатова в выигрыше: он жив, наверное, сумел
найти ответы на вопросы: «Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего
здесь нахожусь?» (27,III,119). Хотя день, похожий на день, волнует его: «Ну
хорошо, съем я в жизни две тысячи котлет. Изношу двадцать пять темно-серых
костюмов. Перелистаю семьсот номеров журнала «Огонек». И все?» (27,II,253).
И все… Человек суетится в этой безотрадной жизни,
| |  скачать работу |
Этический выбор литературного поколения 60-х |
