Этический выбор литературного поколения 60-х
омого Ильвеса,
чуть ли не поет песню «Журавли». Похороны приобретают вид увлекательного
шоу, где собираются «нужные» люди и обговаривают все свои «нужные» дела. О
смерти будто бы забывают. Она зачастую не находит своих жертв: висельники
остаются живыми и невредимыми, Фидель, стреляющий в героя, промахивается,
Жбанков вообще ничего не боится: «Я – то? Да я хоть сейчас в петлю …»
(27,III,256). Быковер завидует мертвому Ильвесу, исполняя предначертанное,
когда живой будет завидовать мертвому: «Знаешь, чего бы мне хотелось, -
сказал он. – Мне бы хотелось стать невидимым. Чтобы меня вообще не
существовало. Я бы охотно поменялся с Ильвесом, но у меня дети. Трое. И
каждому нужны баретки»(27,I,308).
Присутствие смерти тем или иным образом начинает влиять на героев. Они
делятся своими сокровенными мыслями. «Абсолютно мертвый» Ильвес как бы
«выуживает» у них информацию о жизни. В новелле «Чья-то смерть и другие
заботы» происходит замещение: автор становится мертвецом. Ему кажется, что
он лежит в неуютном ложе, борта которого давят плечи. Лепестки щекочут его
руки. Его окружают незнакомые люди, вокруг удушливый запах цветов и хвои.
Все это происходит потому, что, думая о смерти, он приближает ее, и она
приходит, для того, чтобы что-то сказать о жизни.
Если раньше смерть одного человека воспринималась как трагедия, то
теперь в мире массовых смертей одна-единственная смерть ничто. Герой
Купезов сравнивает теперешние времена с историями Достоевского: «Тут
написано – убил человек старуху из-за денег. Мучился так, что на каторгу
пошел. А я, представь себе, знал одного клиента в Туркестане. У этого
клиента – штук тридцать мокрых дел» (27,I,71).
Да, обмельчала жизнь – обмельчала смерть. Когда в редакции отравилась
корректор Раиса, служащие ходили весь день «мрачные и торжественные»
(27,II,318). Не торжество ли это смерти над жизнью? А ведь всего столетие
назад писатели считали, что смерть молодой красивой женщины – это одна из
самых страшных тем литературы. Теперь это всего лишь обыденность. Дух
противоречий между смехом и смертью решается в пользу последней. Автор
решает уйти: «Просто взять и уйти без единого слова. Именно так – миновать
проходную, сесть в автобус…А дальше? Что будет дальше не имело значения»
(27,II,319). В сознании сталкиваются события смерти, как иронии, и смерти,
как катастрофы. И не парадоксально, что смех уступил место трагедии. Такой
смех, смех, переходящий в трагедию, правомерно назвать экзистенциальным.
Это смех на стыке сознания с подсознанием, когда осознаются комические
моменты, но они подавляются подсознательными ассоциациями; это невеселая
усмешка ratio над собственной гносеологической несостоятельностью.
Заключение
Духовный отец экзистенциализма философ Кьеркегор выдвинул концепцию,
согласно которой человек всегда несчастлив, ибо лишен возможности быть
самим собой, и только смех способен примирить человека с болью и отчаянием.
Лишь комическое может дать нам силу выдержать груз трагизма. Довлатов искал
самого себя, руководствуясь какой-то особой внутренней нравственной
системой: печальные рассказы переигрывал на мажорный лад, и этот театр его
внутреннего «я» оказывался богаче, шире. Реальнее, чище исторического,
социального, тенденциозного театра. Много было написано о русском ладе быть
печальный, ибо практически во всем мире определенный вид печали, хандры,
тоски называют именно русскими. Довлатов может повторить за Пушкиным:
«Печаль моя светла…». Если «печаль светла», то ирония как способ превратить
грустное явление в веселое не действует в творчестве Довлатова. Хотя в
неустойчивой духовной атмосфере России ирония постепенно превращалась в
жизненный принцип, истинные писатели – гуманисты не торопятся пользоваться
этим принципом, помня, что ирония действует как «бесконечная абсолютная
отрицательность» /С.Кьеркегор/. Отрицательность – как цель, не дающая
ничего взамен. Несколько лет назад в поэзии появилось стихотворение Юрия
Левитанского «Иронический человек», там были такие строки:
Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония – она служит ему щитом.
Т.е. иронический взгляд героя на жизнь, на себя, на вещи выглядит по
сути маской, самозащитой; /eironeia – «притворство»/ - действует в данном
случае в прямом своем значении. Ирония разрушает онтологические основы
конкретно–исторического бытия, обыденная жизнь теряет свои претензии на
реальность, все: и автор, и герои становятся Другими, ненастоящими. Сквозь
разорванные иронией внешние покровы проступает хаотически карнавальный мир
быта и монологическая косность лозунгов. Иронии свойственны элементы
социальной неврастении: полное неверие в духовные возможности человека.
Если сатира – это плодотворное разоблачающее явление, то ирония, разрушая,
не способна на созидание, она, уничтожая реальность, тем самым уничтожает
партнера в коммуникации. Знаками присутствующей иронии становятся «концерты
тишины», симулякры, поэмы одних названий, выставочные залы без экспонатов и
т.д. Эстетическая свобода иронии покоится на разрушении – разрушаются
преграды, узы, которыми окружающая действительность связывала человека, мир
–становится неустойчивым и зыбким, свободный выбор – безграничным и ничем
не связанным. Идеи абсурда дают нам возможность предположить, что
творчество С.Довлатова основывается на иронии, об этом свидетельствует
также идея катастрофизма, тщательно исследованная В.Чайковской в статье
«Модели “катастрофы и ухода” в русском искусстве». Но, рассматривая
Довлатова только как ирониста, мы придем к выводу, что он притворяется,
лицемерит перед героем, перед самим собой, перед миром, разрушая все, не
дает нам ничего взамен. Все это, конечно, не так. В сфере иронии человек
никогда не совместится с моралью, а о духовно-миссионерских чувствах не
может быть и речи. Для Довлатова они существуют вместе: человек и его
мораль.
Если раньше философы, культурологи пытались доказать существование
Бога, то теперь все желают доказать существование человека. Поэтому в
отношении творчества Довлатова можно вывести понятие МЕТАИРОНИЯ – «ирония
над иронией», «отрицание отрицания», возвращение к реальной жизни через
прохождение «очистительного» иронического круга. Ценность метаиронии – в ее
вырождающейся функции: путем отрицания действительности /абсурд/, отрицания
свободы, смерти. Нравственный аспект духовной жизни наполняется новым
содержанием. Р.И.Александрова в статье: «Ирония, метаирония, диалог,
нравственность» предлагает схему, по которой работают Д.Джойс, Н.Саррот, Х.-
Л.Борхес, Вен. Ерофеев, С.Довлатов, Ю.Алешковский – это - Действительность
-> Ирония -> Новая действительность. Только в такой цепочке может
происходить саморегуляция нравственности, примирение миров героя и
действительности. Если рассматривать стиль как внутренний стержень автора,
то для Довлатова стиль выступает прежде всего как высшая мера
нравственности и правды. Если для Солженицына, Шаламова с развитием
повествования, т.е. с перемещением точки зрения и изменения перспектив
меняется язык: то призыв к читателю взглянуть в корень истины человеческой
сущности и разглядеть мерзавцев, то горький сарказм и ирония, то призыв к
новому Нюрнбергскому процессу…Для Довлатова стиль и язык остаются
неизменным независимо от того, с кем он говорит, его язык адаптирован не
под негодяя или гения, а прежде всего под человека. И, можно сказать,
эстетический и гуманистический заряд действует не на вербальном уровне, он
основывается не на дидактическом давлении, но на уровне спокойного
созерцания драмы жизни. Самое главное, слово не должно усугубить отношения
к этой жизни. Поэтому в произведения пишется самое личное, автор не
претендует рассказать о неведомо-универсальном. К 80-м годам ХХ века
прозаики уловили, что, вторгаясь в универсальное, они теряют героя; Раскрыв
в произведении свое внутреннее «я», они только делают попытку приблизиться
к общечеловеческому, а, сближаясь с ним, усугубляют собственное
одиночество.
Всю прозу Довлатова можно сравнить с особенностями одной пьесы Беккета
«В ожидании Годо». Мрачная клоунада подчеркивает бесцельность существования
персонажей. Два путника ожидают на обочине дороги господина Годо -
человека, который должен что-то изменить в их судьбе. Годо не идет.
Появляется его слуга, который сообщает, что его господин не придет сегодня.
Путники ожидают Годо, который никогда не придет, и на протяжении двух актов
излагают друг другу свою жизнь, где все незначительно и мелко. «По всем
принятым критериям, - писал английский критик Кеннет Тайнен, - «В ожидании
Годо» – драматический вакуум. Жалок тот критик, который стал бы искать щель
в ее броне, ведь она вся – сплошная щель. В ней нет сюжета, кульминации и
разрядки, нет ни начала, ни конца. Имеется, правда, - никуда не денешься –
некоторая драматическая ситуация…Пьеса в сущности только ср
| |  скачать работу |
Этический выбор литературного поколения 60-х |
