Этический выбор литературного поколения 60-х
он живет будущим: завтра
его напечатают, у него будет положение, деньги, но, в конце концов,
наступает смерть. Проходят дни, он замечает, что ему тридцать лет, сорок
пять. Человек соотносит себя со временем, занимает в нем место, он
принадлежит времени, он страдает от времени, и он с ужасом начинает
осознавать, что время его злейший враг. Бунт тела перед временем – это тоже
абсурд. Человек сталкивается с иррациональностью мира, с неподкупностью
времени, с собственным несовершенством. Жить под этим удушающим небом –
значит либо уйти, либо остаться. Альберт Камю долго размышлял над проблемой
самоубийства. Его волновало, почему люди уходят и почему остаются. Камю
считал, что абсурд запрещает не только самоубийство, но и убийство,
поскольку уничтожение себе подобного означает покушение на уникальный
источник смысла, каковым является жизнь каждого человека: «Помимо
человеческого ума нет абсурда. Следовательно, вместе со смертью исчезает и
абсурд, как и все остальное в этом мире. Но абсурда нет и вне мира»
(33,39). Великий абсурдист ХХ столетия Самюэль Беккет наоборот – делает
Смерть своим главным персонажем, его герои, сумасшедшие и полусумасшедшие
мужчины и женщины, то и дело говорят о самоубийствах. Они существуют под
знаком «минус» по отношению к Великому миру, они самостоятельно изымают
себя из него, тем самым, доказывая пригодность к миру иному. И Иной мир
встречает их.
Главный герой «Иной жизни» Сергея Довлатова – филолог Красноперов едет
во Францию, чтобы работать с архивами Бунина. Фамилия Красноперов в России
столь же редкая, как фамилии Персиков, Дебоширин. Довлатова очень волновал
вопрос фамилий: «Почему Рубашниковых сколько угодно, а Брючниковых,
например, единицы? Огурцовы встречаются на каждом шагу, а где, извините
меня, Помидоровы?…Почему Столяровых миллионы, а Фрезеровщиковых – ни
одного? …Носовых завались, а Ротовых, прямо скажем маловато. Щукиных и
Судаковых – тьма, а где, например, Хариусовы, или, допустим, Форелины?
Львовых сколько угодно, а кто встречал хоть одного человека по фамилии
Тигров?» (27,III,184 – 185). Вопрос фамилий, конечно, очень интересный, и
неутомимый Довлатов наделяет своих героев редкими и все более безнадежными
фамилиями: Хаудуюдуев, Гудбаев, Цехновицер…
Фамилия, как штамп, но не тут-то было, герои лихо меняют их, со
скоростью изменений названий городов в начале девяностых: «Нет Бориса
Петровича Лисицына. Есть Борух Пинкусович Фукс» (27,III,158). Так же лихо,
как в хармсовских микрорассказах за особые заслуги Ивана Яковлевича
Григорьева переименовали в Ивана Яковлевича Антонова и представили царю.
С самых первых строк от этой «сентиментальной повести» повеяло
абсурдом: «Летчики пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в
шезлонге, читала «Муму». Пассажиры играли в карты, штопали и тихо
напевали».
Красноперов держит свой путь в Иную жизнь. По натуре он
объективный идеалист, потому считает, что все останется по-прежнему, даже
тогда, когда его не станет. Останется мостовая, здание ратуши, рекламные
щиты, только он «гостем дело» укатит в Иную жизнь, жизнь таинственную и
незнакомую. Что же это за жизнь? Это мир разрушенной логики, в котором
девушки, как в романах Достоевского, бросаются с моста в реку, мужчины, в
прекрасных сорочках «мулен» вешаются на ветках клена в лучах полуденного
солнца, а юноши спортивного вида падают с балкона, так и не успев дочитать
книгу. Причем все эти «забавные истории» случаются в рамках одной
единственной главы: «Что бы это значило?». Это напоминает нам абсурдные
случаи, завершающиеся необоснованным летальным исходом, в микрорассказах
Даниила Хармса. Короткий рассказ – восемь – девять смертей и, как минимум,
два сумасшествия. Это вываливающиеся из окон старушки, ужасные дети, на
которых напустили столбняк, чудотворцы, которые в наши дни уже не творят
чудеса, Пушкин и Гоголь, бесконечно падающие и спотыкающиеся друг о друга,
история о неком Мясове, который делает покупки, но тут же их теряет.
Сплошные небылицы и чудеса. Алогизмы и литература абсурда имеют давнюю
традицию. Вся письменная литература произошла от двух устных жанров: сказки
и анекдота. Анекдот и послужил основой для различных течений абсурдизма.
Один из давних случаев абсурда – это диалог между библейскими героями:
«Каин, где брат твой Авель? Что я, сторож брату моему?». Диалог комически –
трагический для тех, кто знает, куда подевался Авель, кстати, основой
взятый для довлатовского рассказа: «Вышло так, что я даже охранял своего
брата» (27,III,210) /прямо-таки библейская ситуация: «страж брату моему»/.
Разнообразные сказочные сюжеты, построенные на абсурде, в которых
человек по колено увязает в камне и, оставив ноги, бежит за топором, чтобы
разбить камень, переходят в классические произведения, в которых человек,
погибший в катастрофе, возвращается на сцену и произносит монолог. Или на
протяжении всего действия герои пытаются спрятать труп, который лежит здесь
уже пятнадцать лет. Привычные рамки действительности ломаются, чтобы за
абсурдными поступками открылась вдруг какая-то дотоле невидимая, но очень
важная правда. Следовательно, абсурд – это правда. Таково и предназначение
искусства – проникать сквозь выцветший покров привычного в неведомые
глубины того, где человек сам себе загадка. Абсурд – это тоже искусство.
Неслучайно, что по истории Алисы, «лепой – нелепице» Льюиса Кэррола, уже
сотни филологов защитили свои диссертации. Не меньше ею занимались
математики, физики, историки, теологи. Странные герои всегда в моде. Чего
стоит хотя бы один Шалтай - Болтай, предлагающий Алисе задачу из области
формальной логики, или взбалмошная Черная Королева, чьи поступки невозможно
предугадать, и остальные, которые, по словам Алисы, «все страньше и
страньше».
Абсурдизм долгое время утверждал себя в литературе. Окончательно
он был узаконен появлением в XIX веке Козьмы Пруткова в России и А.Милна и
Э.Лира в Англии. А в XIX веке абсурдисты стали удостаиваться даже
Нобелевских премий. Довлатовский абсурдизм более или менее близок к
«неулыбающемуся мистицизму» Хлебникова и Набокова. Он философичен, зол на
жизнь и печален одновременно. Разрушение логики может рождать либо нелепое
и комическое, либо страшное и загадочное, близкое Хлебниковскому:
И я думаю,
Что мир только усмешка,
Что теплится на устах повешенного.
Декларация Хлебникова – это в какой-то мере девиз «сентиментальной
повести» Довлатова. Разгул подсознания, бубнение, заговаривание читателя
/глава 13 – «Разговоры», глава 15 – «Разговоры»/ - говорят герои
французского кинематографа, стихами и прозой, они спорят и каламбурят,
напоминая нам никчемных и болтающих без умолку Мартинов и Смитов в «Лысой
певице» Ижена Ионеско.
Общая картина повести напоминает сон. Он подобен сну
гоголевского майора Ковалёва, который в Благовещение ищет и не может найти
свой нос. Так и Красноперов пытается отыскать ответ на какой-то очень
важный вопрос. Сон своего рода медитация, духовное созерцание, мышление
образами. Во сне мы думаем больше и погружены в себя целиком, во сне
случается проще найти ответ, чем в яви.
Поэтика алогизма – это игра с фантомами, аллюзиями, нарушенными
причинно-следственными связями /«в огороде – бузина, в Киеве – дядька»/,
двойниками.
Двойник Красноперова, человек в цилиндре, галифе и белых
парусиновых тапках /намек на готовность к смерти/ постоянно контролирует
Красноперова, являясь его партийной совестью. Он и внешне очень похож на
Красноперова, но более решителен, чем последний. Красноперов – человек
умеренный и тихий, из тех, кто заходит в дверь последним. Он боится и
подчиняется своей партийной совести. Но делает это только в СОЗНАТЕЛЬНОМ
МИРЕ, в БЕССОЗНАТЕЛЬНОМ - он свободен, бодр и смел, он может проводить
время с хозяйкой, девиз которой «комфорт, уют и чуточку ласки», может
гулять по бульвару Капуцинов, насвистывая «Уж небо осенью дышало» в ритме
ча-ча-ча /несоответствие во всем: правила и нормы; музыки, ритма и текста/.
Но не соответствовать действительности он может только в ирреальном мире. В
реальном – партийная совесть не дает ему спуску: не позволяет покупать
Пастернака, говорить лишнего. Она следит за ним без сна и покоя, успевая
при этом жаловаться на нищенскую зарплату. Наконец, человеку в галифе,
Малофееву надоедает быть приставленным к Красноперову в качестве партийной
совести. И он, наскоро пообедав баночкой сардин в томатном соусе, методично
лишает себя жизни, взорвавшись в кабинке туалета. «Иная жизнь, полная
разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной».
Главным для Красноперова, оставшегося без своей партийной
совести, было выяснить, что такое ИНАЯ жизнь: мир, в котором царит
самоубийство, пьянство, нищета, безответственность: «Пилот оберну
| |  скачать работу |
Этический выбор литературного поколения 60-х |
