Философские истоки и основы мировосприятия И. Бродского
как в кухне дальних родственников – скаред
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.
Однако «музыка» Бродского не похожа на классический мотив, хотя само
стихотворение в целом и выдержано в классическом ключе. Скорей всего, это
«музыка» протеста против чудесного придуманного мира, против условной
иерархии вещей, согласно которой природа или любовь заведомо прекрасна,
против иллюзий – к которым русская поэзия всегда относилась очень
уважительно. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»,- сказал
Пушкин, и это наблюдение иногда интерпретировалось как жестокое требование
«красоты» в ущерб «правде». Не случайно Ходасевич позволил себе оспорить
эту фразу /Пушкинскому «возвышающую правду», восставая против права поэта
воспарять над реальностью.
Иосиф Бродский тоже за «возвышенную правду», какой бы мучительной и
грубой она ни оказалась. В этом смысле он идет еще дальше, поверяя этой
правде те многочисленные «возвышающие обманы», которые окружают человека.
Причем Бродский покушается не только на мелкие, спонтанно возникающие мифы,
но и главные стоящие от века.
В свете сказанного представляется закономерная частотность языка в поэзии
Бродского. Составляющие его выведены в заглавия («Глаголы, цикл «Части
речи»), отдельные элементы складываются в «диктат языка», и язык начинает
«творить» историю, порождать мир реальный («но пока мы живы, пока есть
прощенье и шрифт…», «кириллица, грешным делом, разбредясь по прописи вкривь
ли, вкось ли, знает больше чем та сивилла о будущем», «о своем- и о любом-
грядущем я узнал у буквы, у черной краски»). «Оправдание языка» становится
доминантой эстетического мира поэта.
Таким образом, говоря об искусстве и изображаемой им действительности,
Бродский считает основным отражать художественную правду, что достигается
умением быть нейтральным, объективным, убедительным. Само же искусство, по
мнению поэта, свободно и никому не служит, его сущность проявляется в
гармонизации человеческого духа и в наделении человека чертами
индивидуальности, неповторимости. Вера в язык вводит И. Бродского в
классическую эстетику, сохраняя его экзистенциональное право быть поэтом,
не чувствуя абсурдности своего положения, подозревать за культурой
серьезный и неразгаданный смысл, относиться к творчеству как к великому
таинству, совершаемому языком над человеком. Видя в языке прежде всего
категорию креативную, Бродский расценивает поэта лишь как средство
существования языка. Эта, неизменно повторяемая мысль поэта о языке как
высшей творящей силе; автономной от субъекта речи, о творчестве, как
порождении не личности, записывающей текст, но самого языка, является не
только своеобразным отзвуком античных философских теорий логоса и идей –
эйдосов (первообразов, прообразов вещей), а так же и христианского учения о
Логосе, ставшем плотью. Представления Бродского о языке соотносятся с
идеями мыслителей и лингвистов ХХ века об автономии языка, обладающего
собственными законами порождения и развития.
3.1 «Лексическая дерзость» как определяющая черта поэтики.
Одна из важнейших черт поэтики Бродского – дерзость в пользовании лексикой,
проявляющаяся в недискриминированном словаре. По словам Я. Гордина, в
очередной раз в русской культуре, в русском языке поэт очень многое
соединил. Просто он осуществил тот же принцип, которым пользовался и
Пушкин, и Пастернак – введение новых пластов на новом уровне. (26; 215).
В философской лирике Бродского сближаются далеко отстоящие друг от друга
слованые пласты: церковно-славянизмы, научные термины, слова – сокращения
советской эпохи, городской и тюремный сленг, книжная лексика, табуированные
выражения, просторечье и диалекты. Полилексичность Бродского
исследователями истолковывается по-разному а, именно:
- совмещение высоких и низких слов как следствие установки на
«депоэтизацию текста, на разрушение вызвышающего обмана»
(И.Виноградова; 79);
- один из способов противостояния автоматизации, окостенению приемов или
превращения живого слова в надпись на камне, а поэта в мраморную
статую, как попытка раздвинуть смысловую перспективу текста (А.Рончин;
63);
- как продолжение великого труда по переплавлению и очищению от шлака
всего «совяза», поскольку вся страна говорила именно на таком языке
(В.Полухина; 57).
Известно, что Бродский отказывается быть зависимым от истории и не
считает себя в долгу перед обществом. Однако, по его словам, «пользуясь
языком общества, творя на его языке, особенно творя хорошо, поэт делает как
бы шаг в сторону общества» (57; 69).
И.Бродским унаследован акмеистический принцип писать на уровне слов, а не
фраз. В этом смысле его лирика отличается идеальной плотностью текста и
заостренностью авторской стилистики. Поэт не стоит на месте, он делает
открытия в новой стиховой речи. Сложнейшие речевые конструкции,
разветвленный синтаксис, причудливые фразовые периоды опираются на стиховую
волну, поддержать его. На своем пути она захватывает самые неожиданные
лексические пласты, создает самые невероятные ?контомипоции?.
В лирике Бродского «язык улицы» органично соединяется «изысками» сугубо
интеллигентской речи, с языком и понятиями мировой культуры, «трепетная
ложь» высокой поэзии впрягается «в одну телегу» с «конем» повседневной
общеупотребительной лексики, создавая неповторимый стиль поэзии
И.Бродского:
…Я, прячущий во рту/развалины почище Порфенона/шпион, лазутчик, пятая
колонна гнилой цивилизации – в быту/профессор красноречия… (II; 299). Или:
Севио Отчество, гравюра
На лежаке – Солдат и Духа/ Се вид Отчества – Лубок Старуха чешет мертвый
бок
(II; 300).
Проследим подробнее за условиями реализации функций высокой лексики
(архаизмы, историзмы, книжные слова) у Бродского. В ряде произведений
высокая лексика становится компонентом стилизации; создает традиционные
стилевые эффекты торжественности, патетичности
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он сметную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
Регенное некогда ?слабо? храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня
затем что глаза мои видели это
дитя: он – Твое продолжение и Света
источник для идолов чтящих племен,
и слова Израиля в нем…»
(II; 287).
Высокая стилевая доминанта в стихотворении «Сретенье» обусловлена
употреблением архаизмов (чело, регеннное некогда, твердь, сему, плоть,
чтящих, рамены, сия) и книжных слов (семью колонн, пророчища, согбенная
Анна, светильник, храм, поведана, некая, свершилось).
Как видно из приведенного примера, в лирике Бродского философского
характера наблюдается сочетание употребительных архаизмов, вошедших в
состав поэтической лексики (чело, плоть, твердь) с более редкими и в силу
этот обладающими большей стилевой выразительностью (рамены, регенное
некогда, предмет пререканий), что обуславливает своеобразную контаминацию
функции поэтизации с функцией создания высоких стилевых эффектов и сообщает
повествованию возвышенность, превышающую уровень обычной для Бродского
поэтизации. Во второй функции архаическую лексику у Бродского постепенно
начинает вытеснять книжные слова.
Использование подобной лексики Бродским является одним из приемов
создания иронического смысла. В философской лирике поэта следует
разграничивать исск. Аспектов реализации иронии: как «структурирующий»
фактор; как стилистическая фигура и как мировосприятие. В данном случае
рассмотрим явление полилексичности создания причин в стихотворении
«Разговор с небожителем». Поэт смело соединяет в одном тексте архаизмы
(поелику, уста, лик, наг, сир, глагол, уста), книжную лексику (дух –
исцелитель, борд, Ковчег) с просторечием, прозоизмами, жаргонизмами и
арготизмами. Например: «Смотри ж, как наг и сир, ?жлоблясь? о Господе»;
«Как на сопле/все виснет на крюках своих вопросов,/как вор трамвайный, борд
или философ…/; «… Несет, как рыбой, с одесной и с левой…». Смешенье
различных эмоциональных красок, казалось бы, несоединимых пластов является
особым приемом Бродского, способом передачи гротескного мироощущения.
Достоинство иронии – ее многомерность, многоплановость, сочетающаяся с
внешней емкостью, лаконичностью формы. – создается за счет языковых
средств. Для Бродского ирония – это способ подняться под обстоятельствами,
над целой эпохой, принявшей вид «дурного сна».
Еще одним приемом создания иронического смысла на уровне лексики является
?макороническая? речь. В стихотворении «Два голоса в резервуаре»:
Я есть антифонист и антифауст
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, лепоссе официрен,
деле дайтн цум Фауст коротко штацирен.
(I, 433).
Макороническая речь подчеркивает не только национальную принадлежность
Фауста, н и создает обра
| |  скачать работу |
Философские истоки и основы мировосприятия И. Бродского |
