Историософия Б. Пильняка
рической судьбы России, увиденной через древнее родство со степью, - в
скифстве.
Волк – стихия, не только природная, но и человеческая. В отношении к
волку виден человек: ''Теперь же каждая деревня всей своей нищетой, всем
своим людом от мала до стара сбегалась посмотреть на волков и послать
волкам – кто как может – свое проклятье – мертвым, бессильным, бесстрашным
волкам. Здесь была вся русская деревенская злоба, нищета и тупость, - и
надо было защищать волков – мертвых волков – от пинков, от плевков, от
дрекольев, от оскаленных зубов, от ненавидящих глаз, - ненавидящих уже не
человеческой, а звериной, страшной ненавистью'' (6;232)
Те, кто неделями преследовали волков, убивали их, охотники, перед
лицом звериной ненависти вдруг почувствовали себя вместе с волками. Человек
не раз в романе ощущает себя волком.
Бесстрашным волком – это воля, природная, пробужденная революцией:
''Вся наша революция стихийна, как волк''. Бесстрашный волк страшен своей
стихийностью, необузданностью, своей дикой волей, способной появиться в
человеке. Так погибает – в сумасшедшем доме – Юрий Росчиславский,
приехавший в Москву понять новую жизнь. Он пишет в письме к брату: ''…я
себя чувствую волком, волком!…и каждое утро я бежал от себя, к волкам же в
дебри…'' (6;205).
Страшна вырвавшаяся стихия, но страшна и природа, усмиренная клеткой;
страшна и жалка, как волк в зоопарке Васильямса: ''волк бегал по клетке … …
он кружился в ней, след в след, шаг в шаг, движение в движение, не как
живое существо, но как машина'' (6;271) Наблюдается столкновение смыслов.
Данных в заглавии. За волком в клетке наблюдает другой брат Росчиславский –
Андрей. Он инженер, но завод для него та же клетка, где то же мерное
гипнотическое движение – ход маховика: ''- человек – его никто не видит –
поворачивает рычаг – и:
(из каждого десятка один – одного
тянет, манит, заманивает в себя маховик пародинамо, в смерть, в небытие,
маховик в своем вращении)…(6;250) Спасения он ищет в ночных полях, с Марьей
– табунщицей, которая кажется ему ожившей каменной бабой из царского
кургана, у ведуна Елепеня. Но новая жизнь, вера – машинная – становится
сильнее исконно русской, скифской. Машина заворожила сознание Андрея, так
же, как дикая природа завладела сознанием его брата. Смертельное манит, и
он гибнет под маховиком.
И природное, азиатское, и машинное, западное, начала выступают здесь
как силы, враждебные человеку. Европейская машинная цивилизация либо губит
человека, либо превращает его в придаток техники и современного города. Но
российская стихия еще более варварским способом обесценивает духовные
завоевания тысячелетней культуры. Таким образом, сказывается еще один
принцип соотношения восточного и западного начал. И то и другое, взятое в
''чистом'' виде, уничтожает человека, губит его. Для полноценной жизни
необходимо равновесие западного (рационального) и восточного (стихийного)
внутри человека. Рассматривая соотношение машины и культуры в статье ''Дух
и машина'',
Н. Бердяев высказывает сходную мысль о том, что только духовно развитой
человек может противостоять губительной силе машины: ''Машина может быть
великим орудием в руках человека, в его победе над властью стихийной
природы, но для этого человек должен быть духовным существом, свободным
духом'' (16;67). Но революция, по Пильняку, вернула народ к язычеству,
лишила свободного духа, способного противостоять машине. И даже природная
сила не способна победить ее ''…там в печах, - в печи – в палящем жире, в
свете, на который нельзя смотреть, - там зажат кусочек солнца, и это солнце
льют в бадьи (1;244) Не случайно Андрей Росчиславский боится именно за
Марью - табунщицу. Она для него та природная Русь, которую тоже поглотит
машина: ''Но Марью он съест, - маховик!… Это мистика машины, это смерть
васильку, это смерть Марье, - это рождение новой жизни, не знаю какой, но
такой, где не будет волков и лесов, а будут сады и зверинцы …''(6;290)
Андрей указывается на новую жизнь, новую веру, которая только и
способна победить машину жизни и ее на службу человеку. Воплощение такой
жизни и веры становится Кузьма Казауров, который ''знал тайну рождения
машины''.
Таких, как он, на заводе называли кукушками. Заупрямится машина, и ни
мастер, ни инженер над нею не вольны. Остается звать кукушку, заводского
ведуна; он на заводе, что Елепень в полях. Он слышит машину. ''Конечно,
машина – метафизика, и, конечно, машина больше бога строит мир''
Новая вера. Вынужденная, которую – всей своей разрухой – потребовал
мир, ожидающий строителя. Сам Пильняк призывал этот новый мир: ''Заводов у
нас нет, у нас только боговы церквенки, и вот они сейчас колоколят. Знаю, у
всех, кто любит Россию, - болью большой она, - у нас колокольни вместо
заводов, - бог, черт бы его побрал, не берет их на небо, они трезвонят, как
при царе Дадоне …надо, необходимо, чтобы Россия шумела машиной!…''
(26;200).
Но не уничтожит ли машина ту поэзию, которую ''считали подлинной
столетия''? ''Будут ли васильки?'' Пильняк ставит вопросы и не дает
однозначного ответа. Мы можем лишь почувствовать авторский намек, надежду,
что машина – не погубит, а лишь преобразит старый мир, сделает его лучше. А
для этого нужно принять новое, ''машинное'' царство, новую веру, чтоб не
остаться в старом мире с волками и метелями.
В 29-м году Пильняк пишет повесть ''Красное дерево'', в которой
попытался свести свои представления о русской революции, которые
складывались у него, начиная с ''Голого года''. О революции стихийной, с
преобладаниями восточного начала в ''Голом годе'' и революции машинной,
западной в ''Машинах и волках''. В ''Красном дереве'' Пильняк пытается
проследить взаимосвязь исторических эпох. Так, ''котелковая'' Европа
сливается с ''раскосой'' Азией, а три исторические эпохи (допетровская,
имперская и советская) неразрывно связываются между собой.
Связь эта осуществляется через сквозной образ юродивого. По мнению С.
Иванова, ''юродство очень точно отражает промежуточную позицию православия
между Западом и Востоком: если в Европе тварный мир казался слишком
почтенным, чтобы над ним издевались, то для спиритуальных религий Азии он
представлялся чересчур ничтожным даже для этого'' (24;102)
Пильняк начинает ''Красное дерево'' отступлением, речь в котором идет
о юродивых. Которые ''украшали быт со дней возникновения Руси, от первых
царей Иванов, быт русского тысячелетия'' (5;108). Авторская оценка этого
явления однозначна: ''Эти сумасшедшие или жулики – побироши, пустосвяты,
пророки – считались красою церковною, христовой братею…'' (5;108) Подобная
оценка дат возможность сделать безболезненный переход от ''святой Руси'',
когда появились юродивые, к России имперской: следует гротескно-пародийная
история знаменитого Московского юродивого – шарлатана XIX века Ивана
Яковлевича Корейши. Связав допетровскую Русь с имперской, послепетровской,
Пильняк присоединяет еще одно звено – современность История ''иных
чудаков'' – мастеров – краснодеревщиков (красное дерево – символ России
имперской) доводится до 1928 года. В следующих главах предстает целая
галерея чудаков и юродивых, перешедшая в современную жизнь их двух
предыдущих веков: музеевед, похожий на Пушкина; бывший кавалергард Каразин;
''российский Вольтер'' Яков Карпович Скудрин; краснодеревщики братья
Бездетовы.
Третий тип ''чудаков'' представляют в повести юродивые от революции:
Иван Ожогов (брат Якова Скудрина) и его ''коммунисты призыва военного
коммунизма и роспуска тысяча девятьсот двадцать первого года, люди
оставшихся идей, сумасшедшие и пьяницы …'' (5;122).
Таким образом, каждая предыдущая эпоха входит в последующую, что
обеспечивает естественность перехода. Но эта связь – в юродстве, ведущем в
конечном счете к полному вырождению. Все события ''Красного дерева''
происходят на фоне похоронного ''дремучего плача'' сбрасываемых со звонниц
колоколов.
Идею соединения разных эпох в больше мире, чем другие юродивые,
олицетворяет Яков Скудрин. Его ''дом жил так, как люди жили – задолго до
Екатерины, даже до Петра, пусть дом безмолвствовал екатерининским красным
деревом''. Сюда же вплетается и Русь советская: последние пятьдесят лет
Скудрин регулярно читает газеты и помнит ''все имена и отчества всех
русских министров к наркомов, всех послов при императорском русском дворе и
советском ЦИКе …'' Но эта ''временная всеядность'', говоря словами Г.
Анищенко, не говорит о гармоническом развитии истории, а, наоборот, заводит
в тупик, время останавливается, теряется. ''Яков Карпович потерял время и
потерял боязнь жизни…До тоски, до тошноты был гнусен Яков Карпович
Скудрин'' В финале смерть древних колоколов сопоставлена с прижизненной
смертью Скудрина: ''Ныне колокола над городом умирают. Яков Карпович
Скудрин жив, у него нет событий'' (5;139)
Такая же безысходность – в истории братьев Бездетовых. Рассказывая об
искусстве краснодеревщиков, Пильняк выделяет два периода: от Петра до
о
| |  скачать работу |
Историософия Б. Пильняка |
