Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков
дителей на дом к ним
являлся инспектор в сопровождении помощника классного наставника и просил
показать стол, книги и бумаги воспитанника. Делался строгий обзор, и книги,
взятые, по-видимому, из библиотеки, или же такие преступные книги как
Некрасов и Никитин, Писарев и Добролюбов, уносились грозными ревизорами с
собой. Книги из библиотеки, как чужое имущество, возвращались обратно, а
книги воспитанников задерживались до конца учебного года…» [216]. У
учащихся надзиратели с инспекторами, естественно, пользовались самым
сильным неуважением, но некоторые мемуаристы вспоминают о них без особого
презрения, как, например, Я. Полонский: «… Ляликов был прекрасный
инспектор, строгий, умный и справедливый… на все обращал он свое внимание:
на волоса, на чистоту рук и ногтей, на неряшливое платье. Я помню, в то
время, когда я уже кончал гимназию, по приказанию ли свыше или по своему
собственному побуждению, он внезапно (иногда довольно поздно вечером)
появлялся в квартире того или другого ученика (хотя бы он жил и у
родителей). Раз он меня застал у товарища Платонова (мещанина), смотрел
книги, какие у нас на столе, сказал, что в комнате душно, что ее надо
проветривать…»[217]. Хотя обычно ненавистное отношение к надзирателям и
инспекторам чувствуется очень сильно: «Мы жили с нашими врагами –
надзирателями. Все они были люди необразованные, разумеется, и им было
нелегко оставаться по неволе целые сутки с сотней мальчишек, которые,
доведенные до полного раздражения, готовы были на всякие безумия.
Единственное средство, к которому они всегда прибегали, - это держать нас
на своих местах; но это было для нас пыткой, и вот иногда делался бунт,
взрыв. Гасились лампы, свечи, и сто человек стучали, кричали, кидали
мебель, одним словом, был ад… Да, это не были педагоги, а просто
сброд»[218]. А так М. Сукенников описывает своего чересчур дотошного
надзирателя: «Во время перемены он не стеснялся нагрянуть… в ватерклозеты и
ловил тех, которые пользуясь недоступностью этих мест для глаз начальства,
там курили. Пойманные… получали в наказание не меньше 6 часов «без обеда»…
Если у кого-либо шинель была застегнута не на все пуговицы или ранец
застегнут не на оба ремешка, провинившегося ждало наставление или подчас
даже наказание: он должен был снова раздеть шинель, отправиться в класс и
оставаться в гимназии на лишний час»[219]. Такая ревностная работа могла
привести к определенным результатам: «…все пуговицы, все крючки были на
месте на нашей одежде, ни одна посторонняя книга не была в наших ранцах,
никто не щеголял своей прической или слабыми намеками на растительность на
верхней губе, никто даже из наиболее смелых курильщиков не приносил с собою
в класс табаку и папирос, и в ватерклозетах царствовал образцовый
порядок»[220]. Особенно подробно борьбу с начальством за право пользоваться
своей свободой описывает В. Короленко: «Мелкая беспрерывная партизанская
война составляла основной тон школьной жизни…[…] К семи часам ученики,
жившие на общих квартирах, должны были сидеть за столами и готовить уроки.
Исполнялось это редко, и главная прелесть незаконного утреннего сна
состояла именно в сознании, что где-то, в тумане, пробираясь по деревянным
кладочкам и проваливаясь с калошами в грязь, крадется ищейка Дидонус (-
надзиратель Дитяткевич) и, быть может, в эту самую минуту, уже заглядывает
с улицы в окно…
Когда ученики уходили в гимназию, Дитяткевич приходил в пустые
квартиры, рылся в сундуках, конфисковывал портсигары и обо всем найденном
записывал в журнал. Курение, «неразрешенные книги» (Писарев, Добролюбов,
Некрасов, - о «нелегальщине» мы тогда и не слыхали), купанье в
неразрешенном месте, катанье на лодках, гулянье после семи часов вечера -
все это входило в кодекс гимназических проступков. В их классификации
чувствовался отчасти тот же маниаческий автоматизм: вопрос сводился не к
безнравственности поступка, а к трудности педагогической охоты. В городе и
кругом города было много прудов и речек, но катанье на лодке было
воспрещено, а для купанья была отведена лужа, где мочили лен. Разумеется,
ученики катались в лодках и купались в речках или под мельничными шлюзами с
их брызгами и шумом... Нередко в самый разгар купанья, когда мы беспечно
ныряли в речушке, около «исправницкой купальни», над обрезом горы, из
высокой ржи показывалась вдруг синяя фуражка, и ковыляющая фигурка Дидонуса
быстро спускалась по тропинке. Мы хватали, одежду и кидались в камыши, как
беглецы во время татарских нашествий. Колченогий надзиратель бегал, как
наседка, по берегу, называл наугад имена, уверял, что он всех знает, и
требовал сдачи в плен. Мы стояли в камышах, посиневшие от холода, но
сдавались редко... Если надзирателю удавалось захватить платье купальщиков,
то приходилось одеваться и следовать за ним к инспектору, а оттуда - в
карцер... И всегда наказание соответствовало не тяжести вины, в сущности
явно небольшой, а количеству усилий, затраченных на поимку...
С семи часов вечера выходить из квартир тоже воспрещалось, и с закатом
солнца маленький городишко с его улицами и переулками превращался для
учеников в ряд засад, западней, внезапных нападений и более или менее
искусных отступлений. Особенную опасность представлял узенький переулочек,
соединявший две параллельных улицы: Гимназическую и Тополевую. Темными
осенними вечерами очень легко было внезапно наткнуться на Дидонуса, а
порой, что еще хуже, - «сам инспектор», заслышав крадущиеся шаги,
прижимался спиной к забору и ... внезапно наводил на близком расстоянии
потайной фонарь... Это были потрясающие моменты, о которых наутро
рассказывали в классах...
Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных
состязаниях. Гимназия не умела сделать интересным преподавания, она не
пыталась и не умела использовать тот избыток нервной силы и молодого
темперамента, который не поглощался зубристикой и механическим посещением
неинтересных классов... Можно было совершенно застыть от скуки или
обратиться в автоматический зубрильный аппарат (что со многими и
случалось), если бы в монотонную жизнь не врывались эпизоды этого
своеобразного спорта»[221].
Столкновения с начальством в основном и происходили в борьбе учащихся
за право свободно пользоваться собственным временем, как это отмечает М.
Добужинский: «Для нас, гимназистов, зимой большим развлечением было
кататься на коньках в Бернардинском саду… Место это считалось вполне
приличным, но гимназистам надо было иметь особое разрешение и после какого-
то часа кататься на коньках строжайше запрещалось – ослушников же (за этим
следили вездесущие ненавидимые «помощники классных наставников» -
гимназическая полиция) – на другой день наказывали оставлением после уроков
в гимназии на час или два. Наказание было скучным, похожее на карцер… От
нечего делать мы вяло готовили уроки и всегда разболевалась голова»[222].
Такая обстановка вражды с начальством была очень частым явлением
практически во всех учебных заведениях. К примеру, А. Грекову в первом
классе учителя, директор сначала казались прекрасными людьми, но затем
ситуация изменилась: «Едва я перешел во второй класс, как уже почувствовал,
что начальническая система заняла неприятельскую позицию относительно своих
воспитанников. Может быть, именно потому, что сами добродушные педагоги по
собственному опыту знали, что с этих пор начинает уже открывать свои
враждебные действия противу их науки другая, неприятельская сторона» [223].
Впрочем, были учебные заведения, где начальство никоим образом не
участвовало в воспитании учеников, и они в свободное время были
предоставлены сами себе. Но и о такой ситуации бывшие ученики рассказывают
без симпатии: «Остановить шалунов и забияк было некому: ни при училище, ни
при гимназии не имелось надзирателей. Смотритель училища являлся только в
учебные часы, а директор и на уроки не ходил, хотя квартира его находилась
в гимназическом доме…»[224]. Или начальство всё же следило, но часто
недостаточно: «Вы спросите, что же делало начальство, зачем оно смотрело?
отвечаю, - секло розгами малых учеников за единицы, смотрело сквозь пальцы
на безнравственные поступки учеников высших классов, а в отчётах писало,
что всё в заведении обстоит благополучно»[225]. На старших же учащихся,
случалось, начальство вообще не имело никакого влияния («Ученик высшего
класса никого из начальников не слушался»[226]).
Вообще же, постановка надзора за учащимися была целой проблемой для
«педагогов»: «…Пределы надзора за пансионерами и приходящими учениками
гимназии вне стен заведения никакими существующими постановлениями в
точности не определены, а указывается самым назначением самих этих
заведений. Только при некоторых гимназиях есть воспитательные заведения,
пансионы, воспитанники которых находятся под влиянием заведения, почему и
надзор за этими воспитанниками вполне лежит на обязанности и
ответственности гимназического начальства» [227].
Дело учителей в осно
| |  скачать работу |
Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков |
