Набоков
aquo;:
допустим. Но Сирин-то вышел из «Носа» (прошу простить, если тут получается
глупая метафора), — через «Нос» восходит к безумному холостому началу
гоголевского творчества. Создаст ли он когда-нибудь свою «Переписку с
друзьями», воскликнет ли: «соотечественники, страшно!» «стонет весь
умирающий состав мой», — как знать? Но такой конец Сирина возможен, хотя
сейчас он, как будто, еще не чувствует трагизма своих тем и пишет еще с
каким-то слишком явным удовольствием, радуясь блеску выражений, смакуя
беллетристические детали, без самозабвения и внутреннего трепета Сирии
сейчас — еще «благополучный литератор». Но сомневаюсь, чтобы это
благополучие было окончательным, при такой почве, при таком основании его.
...Может быть, Сирин когда-нибудь изменится, переродится... Тогда и
разговор о нем будет иной. Сейчас он находится как бы в зеркальной комнате,
где даль бесконечна, и где бесконечное число раз повторяется все то же
лицо.
28 ноября 1935.
...Не думаю, чтобы нашлось много читателей, кому «Приглашение на казнь»
понравилось бы, кому эта вещь стала бы дорога, и, признаюсь, я не без труда
дошел до конца отрывка: уж слишком все причудливо, уж слишком трудно
перестроиться, так сказать, на авторский ключ, чтобы оказаться в состоянии
следить за развитием действия и хоть что-нибудь в нем уловить и понять.
Утомительно, жутко, дико! Но никак не скажешь — ничтожно! Нет, достаточно
было бы и полстранички о кривых зеркалах, — кстати, необычайно для Сирина
характерной, — чтобы убедиться, как вольно и свободно чувствует себя автор
в созданном им мире, как своеобразны и логичны законы этого мира. Только
вот в чем беда: это мир его, — его и больше ничей! Невозможно туда, в это
пугающе- волшебное царство, полностью проникнуть, и невозможно в нем
дышать! Какое нам дело до Цинцинната, с его бредом, с его видениями и
воспоминаниями. Кто он, этот Цинциннат, марсианин или житель Луны? На земле
мы что-то таких существ не встречали, — едва ли встретим. Между тем,
литературное творчество — или поэзия, в расширенном смысле слова, —
остается в памяти людей и становится им никогда дорогим почти исключительно
в тех случаях, когда оно лишь усиливает их чувства, их черты, и когда
творческий акт открывает нечто, сразу знакомое, будто забытое, но
безошибочно и радостно узнаваемое, свое, человеческое: от Эсхила до
Толстого это так.
5 марта 1936. ПЕРЕЧИТЫВАЯ «ОТЧАЯНИЕ»
О даровании Сирина — нет споров. Но все-таки в даровании этом что-то
неблагополучно. Чем внимательнее вчитываешься, тем сильнее чувствуешь это.
...Люди, о которых рассказал Сирии, очерчены с необычайной меткостью, но,
как у Гоголя, им чего-то недостает, чего-то неуловимого и важнейшего:
последнего дуновения, или, может быть, проще: души. Оттого, вероятно,
снимок так и отчетлив, что он сделан с мертвой, неподвижной натуры, с
безупречно разрисованных и остроумнейшим образом расставленных кукол, с
какой-то идеальной магазинной витрины, но не с видения живого мира, где нет
ни этого механического блеска, ни этой непрерывной игры завязок и развязок.
...Считать Сирина, как это иногда делается, просто «виртуозом», техником,
человеком, которому все равно что писать, лишь бы писать, — глубоко
неправильно: нет, у него есть тема, но тема эта такова, что никого до добра
не доведет...
Обезжизненная жизнь, мир, населенный «роботами», общее уравнение
индивидуальностей по среднему образцу, отсутствие невзгод и радостей,
усовершенствованный «муравейник», одним словом, довольно распространенное
представление о будущем... Позволительно было бы предположить поэтому, что
Сирин одержим предчувствием такого бытия, и заранее дает его облик, порой
разрисовывая во всех подробностях, — как в «Приглашении на казнь». В таком
случае, «безумный» элемент его творчества оказался бы сразу заменен
началом, наоборот, разумным, способным даже на исторические прогнозы. Но
гипотеза мало вероятна, потому что в творчестве Сирина можно, при желании,
найти все, что угодно, кроме одного: кроме вульгарности. Между тем. Все эти
«кошмарные» картины будущего, с работами, отправляющими всевозможные
функции, с людьми под номерками, с чувствами, разделенными на реестры и с
регламентацией страстей, все эти ужасы, прежде всего, нестерпимо вульгарны
и плоски, будто рассчитаны на потребителей, которые, в поиска острых
ощущений, ничем не брезгают!..
О чем же тогда он пишет? Боюсь, что дело гораздо хуже, чем если бы речь
шла о водворении ультра-коммунистических порядков в каком-нибудь тридцать
шестом или сороковом веке, и что, не произнося ее имени, Сирин все ближе и
ближе подходит к теме действительно ужасной: — к смерти...
Без возмущения, протеста и содрогания, как у Толстого, без декоративно-
сладостных безнадежных мечтаний, как у Тургенева в «Кларе Милич», а с
непонятным и невероятным ощущением «рыбы в воде»... Тема смерти была темой
многих великих и величайших поэтов, но были эти поэты великими только
потому, что стремились к ее преодолению, или хотя бы бились головой о
стену, ища освобождения и выхода. Тут же перед нами расстилается мертвый
мир, где холод и безразличие проникли уже так глубоко, что оживление едва
ли возможно. Будто пейзаж на луне. И тот, кто нас туда приглашает, не
только сохраняет полное спокойствие, но и расточает все чары своего
необыкновенного дарования, чтобы переход совершился безболезненно. Конечно,
«переход» надо здесь понимать фигурально, только как приобщение к духовному
состоянию, перед лицом которого даже соломоновская суета сует покажется
проявлением юношеского, кипучего энтузиазма.
10 ноября 1938.
...«Дар» окончен, и достоин, конечно, внимательного разбора...
Пародия — самый легкий литературный жанр, и, будем беспристрастны, Сирину
его «рецензии» удались. Если все же эти страницы «Дара» как-то неловко и
досадно читать, то потому, главным образом, что они не только портретны, но
и автопортретньг: ясно, что Линев — это такой-то, Христофор Мортус — такой-
то, но еще яснее и несомненнее, что Годунов-Чердынцев — это сам Сирин!..
Ограниченные критики отзываются от Годунове отрицательно, прозорливые и
понимающие — положительно: рецепт до крайности элементарен.
17 августа 1939.
...Кто такой Василий Шишков? Были ли уже где-нибудь стихи за его подписью?
Не решаюсь утверждать с уверенностью, — но, кажется, имени этого видеть в
печати не приходилось. Во всяком случае, оно не запомнилось, а, судя по
стихотворению, помещенному в «Современных Записках», запомниться должно
было бы. В «Поэтах» Шишкова талантлива каждая строчка, каждое слово,
убедителен широкий и верный эпитет, то неожиданное и сразу прельщающее
повторение, которые никаким опытом заменить нельзя.
22 сентября 1939.
В. Сирин рассказал недавно в большом фельетоне о Василии Шишкове. Рассказ
исключительно интересен, и образ этого русского Рембо, сбежавшего от
литературы в Африку, необычаен. Каюсь, у меня даже возникло подозрение: не
сочинил ли все это Сирин, не выдумал ли он начисто и Василия Шишкова, и его
стихи? Правда, стихи самого Сирина — совсем в другом роде. Но если вообще
можно сочинить что-либо за иное сознание, на чужие, интуитивно-найденные
темы, то для Сирина, при его даровании и изобретательности, это допустимо
вдвойне. В пародиях и подделках вдохновение иногда разгуливается во всю и
даже забывает об игре, как актер, вошедший в роль. А литературных
прецедентов — сколько угодно. Еще совсем недавно покойный Ходасевич
«выдумал» некоего Травникова, современника Жуковского и Батюшкова, составил
его биографию и читал его стихи...
Признаю, что предполагать такую же причудливую мистификацию со стороны
Сирина пока нет оснований. Было бы очень жаль, если бы беглец Шишков
оказался «существом метафизическим»: было бы большой отрадой узнать другие
его сочинения, и убедиться, что умолк он не окончательно.
ВЛАДИСЛАВ ФЕЛИЦИАНОВИЧ ХОДАСЕВИЧ (1886—1939)
поэт, прозаик, критик, мемуарист
«ЗАЩИТА ЛУЖИНА» («Возрождение» (Париж) от 11 октября 1930 г.)
Сложные задачи его отвлеченного искусства для Лужина бесконечно легче
простых задач жизненных. Он «не житель эмпирея»; жизнь без Валентинова и
женитьба связаны для него с необходимостью как бы воротиться и
приспособиться к условиям реального бытия. Снаружи и поначалу все как будто
с грехом пополам налаживается. Поражая окружаю щих нелепостью и
неуклюжестью поступков, Лужин преодолевает обыденные, бесконечно трудные
для него дела: живет, жениховствует. Но это преодоление лишь кажущееся.
Лужиным движет автоматизм, которым нельзя подменить воплощение подлинное.
Воплощение с каждым мигом становится все труднее, и по мере того, как
шахматная задача близится к разрешению, задача жизненная все более
высасывает из Лужина душевные силы. Перед самою партией с Турати «защита
Лужина» оказывается найдена, но перед натиском реального мира Лужин
становится беззащитен вовсе. Он почти ничего уже не понимает. В решительный
час, когда Лужин с Турати сидят уже перед доской,
| |  скачать работу |
Набоков |
