Набоков
ые, общечеловеческие темы, и в мировой литературе они затрагивались
множество раз и в разнообразнейших вариантах. Но ни у кого, насколько я
знаю, эти темы не были единственными, ни кем они до сих пор еще не
разрабатывались с такой последовательностью и с таким, этой
последовательностью обусловленным, совершенством, с таким мастерством
переосмысления восходящих к Гоголю, к романтикам, к Салтыкову, Свифту
стилистических приемов и композиционных мотивов. Это оттого, что никто не
был столь последователен в разработке идеи, лежащей в основе этой тематики.
«Жизнь есть сон». Сон же, как известно, издавна считается родным братом
Смерти. Сирии и идет в этом направлении до конца. Раз так, то жизнь и есть
— смерть. Вот почему, после казни Цинцинната, не его, а «маленького палача»
уносит, «как личинку», на своих руках одна из трех Парок, стоявших у
эшафота; Цинциннат же уходит туда, где, «судя по голосам, стояли существа,
подобные ему», т. е. «непроницаемые», лейбницевские монады, «лишенные
окон», чистые звуки, обитатели платоновского мира идей.
Я уже имел случай высказать мнение, что искусство Сирина — искусство
аллегории, «Иносказания». Почему палач в последний момент «маленький как
личинка»? Потому, вероятно, что м-сье Пьер это то, что свойственно
цинциннатовской монаде в ее земном воплощении, что вместе с нею родилось на
свет и что теперь возвращается в землю. Цинциннат и м-сье Пьер — два
аспекта «человека вообще», everyman'а английской средневековой «площадной
драмы», мистерии. «М-сье-пьеровское» начало есть в каждом человеке, покуда
он живет, т. е. покуда пребывает в том состоянии «дурной дремоты», смерти,
которое мы считаем жизнью. Умереть для «Цинцинната» и значит — вытравить из
себя «мсье Пьера», то безличное, «общечеловеческое» начало, которое потому
и безыменное, как оно воплощено в другом варианте «м-сье Пьера», Хвате
(Соглядатай), который так и зовет себя: «мы», или условным именем «просто —
Костя». Конечно же, жизнь не только — смерть. В «Даре», в трогательном
«Оповещении» (Согляд.) Сирин словно возражает самому себе. Но бывают у
каждого человека моменты, когда его охватывает то самое чувство
нереальности, бессмысленности жизни, которое у Сирина служит доминантой его
творчества, — удивление, смешанное с ужасом, перед тем, что обычно
воспринимается как нечто само собою разумеещееся, и смутное видение чего-
то, лежащего за всем этим, «сущего». В этом — сирийская Правда.
«КРУГ КРУГОВ, ИЛИ НАБОКОВСКОЕ ЗАЗЕРКАЛЬЕ». Сергей Федякин.
«Так что же собой представляет тот странный мир, проблески которого мы
ловим в разрывах невинных с виду фраз?» Вопрос, обращенный Владимиром
Набоковым к автору «Шинели», из которой — по известному выражению — вышла
вся русская литература, описывает невероятный замысловатый круг, и ныне, в
конце XX столетия, поворачивается уже и в сторону того, кто его задавал.
Творчество этого писателя заставляет читателя спрашивать, и вопросы,
которых с каждым разом становится все больше, кружатся вокруг «странного
мира» самого Набокова.
Конец «Лужина», последние его строчки. Критики давно обнаружили, что имя
героя впервые появляется здесь: Лужин заперт, он хочет спастись, в дверь
ломятся, — и он, не зная куда деваться, выбрасывается в окно... «Дверь
выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько
голосов. Но никакого Александра Ивановича не были».
Весь роман — сто с лишним страниц — герой словно «скрывается» под
фамилией (почти под кличкой!) «Лужин», и лишь в конце имя его — становится
«живым»: Александр Иванович.
Но ведь и начало романа не менее загадочно, нежели конец: «Больше всего
его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».
Да, обыкновенная история: мальчика отдают в школу, где его, конечно же,
будут звать не по имени (ласково, как звали дома), а — по фамилии (и он как
бы сам становится взрослей, он уже начинает видеть себя немножечко «со
стороны»). Но, вместе с тем, герой появляется на страницах романа, и ему
словно бы назначают его имя: «будет Лужиным». Герой как бы существовал и до
произведения, но он не был Лужиным, был чем-то иным — человеком? какой-то
неопределенной сущностью? — Лужиным он стал лишь «шагнув» в мир
набоковского произведения, «получив» предназначенную ему роль. (Начало
второго предложения еще более усиливает это впечатление: «Его отец —
настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин, писавший книги, — вышел от него,
улыбаясь...» Настоящий Лужин — отец героя, а сам герой — это кто-то иной,
кто-то неназванный!)
Набоковские загадки... Они заставляют вчитываться, и не только в сюжетные
«ходы». Писатель просто вынуждает «ощупывать» свою прозу, и «ощупывать» ее
с особым пристрастием: каждый абзац, каждую фразу, каждый изгиб фразы.
«Лужина перестали замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня
в классе (какой бывает в каждом классе, как бывает непременно толстяк,
силач, остряк) (обратим внимание, как и этому персонажу дается его
эпизодическая, но и обязательная — та, что «в каждом классе» — роль, — С.
Ф.) сторонился его, боясь разделить его презренное положение. Этот же
тихоня, получивший лет шесть спустя Георгиевский крест за опаснейшую
разведку, а затем потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь
вспомнить (в двадцатых годах сего века), каким был в школе Лужин, не мог
себе его представить иначе, как со спины, то сидящего перед ним в классе, с
растопыренными ушами, то уходящего в конец залы, подальше от шума, то
уезжающего домой на извозчике, — руки в карманах, большой пегий ранец на
спине, валит снег...»
Да ведь Набоков просто не дает нам смотреть! Мы все время видим не то,
что есть, но то, что было, или то, что будет, или неожиданное пересечение
этих «было» и «будет». Писатель ставит перед нами зеркала, призмы, — и свет
отражается (отчуждается от предмета), преломляется, дробится — ив наш глаз
попадает уже не луч, а множество лучиков, бликов — рисунок со сложным
распределением света и теней. Нам показывают Лужина «сквозь глазной
хрусталик» его однокашника, который на наших глазах взрослеет, превращаясь
из «тихони» в отважного солдата, а маленький Лужин в ту же секунду
удаляется, и виден нечетко («валит снег») и — лишь со спины. «Настоящее»
становится «прошедшим», «бывшим», а почти случайный персонаж смотрит на
портрет Лужина в газете, а видит его мальчишеский затылок и растопыренные
уши. И на протяжении всего романа мы отстранены от главного действующего
лица. Между нами и героем — то вот этакие глаза однокашника, то как бы
случайно влетевшая в повествование оса, то — совмещение в одном абзаце (и
даже одной фразе) нескольких временных «слоев», а то — книга отца главного
героя о шахматном вундеркинде. Целая главка описывает мир повести. «Гамбит»
— воспоминания старика Лужина о сыне. И уже между нами и Лужиным не просто
«зеркало», но «зеркало», которое начинает кривиться («стилизованности
воспоминания писатель Лужин сам не заметил» ), будто само отражается в уже
следующей, более зыбкой поверхности.
Позже, в «Приглашении на казнь», Набоков, — мимоходом, говоря не о себе —
о герое, — бросит фразу, которая могла быть сказана им и о себе: «...как
должно поступить, чтобы слово оживало, чтобы оно заимствовало у своего
соседа его блеск, жар, тень, само отражаясь в нем и его тоже обновляя этим
отражением...» Книги Набокова — сложные системы зеркал, которых множество,
они «вставлены» и в абзацы, и в главы, и — в отдельные фразы (где слово
оживает, «заимствуя у своего соседа его блеск, жар, тень...»). И конечно же
и произведение в целом — не может уйти от какого-то особенного, большого
«отражения». Тем более — «Защита Лужина». «Тем более» потому, что роман — о
шахматах, в которых живет идея «зеркала»: мир действительный (белые клетки,
белые фигуры) — мир теней (черные фигуры, черные клетки), бытие — небытие.
Набоков говорил, что и весь роман — это, в сущности, дотошное описание
шахматной партии (и его даже можно расшифровать). Кажется, что матч с
Турати — это не только середина романа, но и середина партии (где
происходит основная сшибка сил), и даже — середина доски. Можно представить
сложную ситуацию: белый король защищался («защитой Лужина»), пошел в
контратаку и вдруг, рискуя, совершая страшный, гибельный для себя ход,
шагнул на половину противника («Вдруг что-то произошло вне его существа,
жгучая боль, — ...он понял ужас шахматных бездн, в которые погружался...»).
Мы пер
| |  скачать работу |
Набоков |
