Набоков
пародийный дар Сирина, его поразительная
переимчивость нигде не сказались с такой силой. Чего стоят одни пародии на
рецензии о книгах Годунова- Чердынпева!
ПЕТР МИХАЙЛОВИЧ БИЦИЛЛИ (1879—1953)
историк, культуролог, филолог, критик
Из статьи «ВОЗРОЖДЕНИЕ АЛЛЕГОРИИ» («Современные записки». 1936. № 61).
Гениальный, но неудобочитаемый Салтыков теперь почти всеми забыт. Вот,
должно быть, отчего, когда пишут о Сирине, вспоминают, как его, так
сказать, предка. Гоголя, Салтыкова же — никогда. Близость Сирина к Гоголю
бесспорна... Но Гоголь несравненно осторожнее, сдержаннее, «классичнее» в
пользовании приемами «романтической иронии». В разработке гоголевских
стилистических схем, основанных на намеренном неразличении «живого» и
«мертвого», имеющих целью подчеркнуть бездушность «одушевленного»,
делимость «неделимого», индивида, Салтыков и Сирин идут дальше его: «Когда
Иван Самойлыч явился в столовую, вся компания была уж налицо. Впереди всех
торчали черные как смоль усы дорогого именинника; тут же, в виде
неизбежного приложения, подвернулась и сухощавая и прямая, как палка,
фигурка Шарлотты Готлибовны; по сторонам стояли...» и т. д. Этот отрывок из
«Запутанного дела» удивительно похож по своему тону на описание посещения
Цинцинната его родственниками. Если после «Приглашения на казнь» и «Истории
одного города» перечесть Гоголя, то его «Мертвые души» начинают казаться
живыми. Дело не только в том, что Ковалев приходит в отчаяние, потерявши
нос, тогда как глуповские градоначальники преспокойно живут, один с
органчиком в голове, которую он на ночь снимает с себя, другой — с
фаршированной головою; или что гоголевские герои всегда сохраняют свое
тождество, тогда как Родриг Иванович то и дело скидывается Родионом;
главное — в словесных внушениях, какими читателю передается видение мира у
Гоголя, у Салтыкова и у Сирина. Гоголь не сказал бы, что градоначальник
стал «потирать лапками» свою голову, как сказал Салтыков (см. выше) и как
мог бы сказать Сирии (аналогичных словосочетаний у Сирина сколько угодно).
Далее, речи Гоголя совершенно чужда та, характерная для Салтыкова и Сирина,
смесь «ученого», холодно торжественного или приподнятого слога с
«тривиальностями», которая усугубляет мертвенную жуткость и гротескную
уродливость салтыковских и сирийских образов; в его речи меньше элементов
вышучивания, издевательства, пародирования, чем в речи двух последних.
Все до сих пор сделанные сближения относятся к области стилистики; они
свидетельствуют об общности настроения, «тона», «колорита» у Салтыкова и у
Сирина. Это еще вряд ли «родимые пятна». Но вот одно место из «Господ
Головлевых», какое могло бы быть отнесено к этой категории. Умирает брат
Иудушки, Павел. Мать представляет себе, как явится Иудушка на похороны, как
он будет притворяться, что скорбит, как примется за проверку наследства. «И
как живой звенел в ее ушах... голос Иудушки, обращенный к ней: «А помните,
маменька, у брата золотенькие запоночки были... хорошенькие такие, еще он
их по праздникам надевал... И куда только эти запоночки девались — ума
приложить не могу!» А в «Приглашении на казнь» адвокат Цинпинната, только
что приговоренного к смерти, вбегает в его камеру, расстроенный,
взволнованный: оказывается, он — потерял запонку! Что это? Совпадение,
бессознательная реминисценция? Не решаюсь сказать...
Нет необходимости утверждать, что Сирии находится под влиянием Салтыкова.
Одного «родимого пятна» (запонки) еще недостаточно для этого. Совпадения в
данном случае могут быть обусловлены одинаково глубоким проникновением
обоих авторов в сущность этой лже-жизни и ее лже-логики.
...У Сирина... нет характеров. Всякий его персонаж — everyman старинной
английской мистерии: любой человек, по-своему им увиденный. Каждый из них
слеп и глух, абсолютно «непроницаем», карикатура лейбницевской «не имеющей
окон» монады. Отношения между ними состоят из чисто механических притяжении
и отталкивании. Но эти существа хотят жить, им то и дело словно
вспоминаются какие-то возможности чувствовать по-человечески, иметь друг с
другом общение, и эти их усилия прозреть, пробудиться, неизбежно обреченные
на провал, — самое страшное. Этой-то ритмике изображаемой Сириным жизни —
это слово должно быть взято в условном значении, за неимением другого —
соответствует тон его повествования: все время кажется, что вот-вот мы
услышим человеческую речь, но едва лишь зазвучат ее нотки, как эта речь
вновь соскальзывает в пародию.
Художественное совершенство служит несомненным доказательством, что
произведение выражает вполне идею, возникшую в сознании художника...
Духовный опыт Гоголя, Салтыкова, Сирина должен расцениваться как такой, в
котором им открылся известный аспект не их именно личности, а человека
вообще, жизни вообще. Тема человеческой «непроницаемости» — вечная тема.
Некоторые видят в «Приглашении на казнь» своего рода утопию наизнанку
вроде уэллсовской, образ будущего, окончательно изуродованного всяческими
«достижениями» мира. Это, разумеется, ошибка. В такой утопии Цинциннат
отправился бы на казнь не в коляске, а в автомобиле или на аэроплане. Это
утопия в буквальном смысле слова, и вместе ухрония. Это мир вообще, как
Цинциннат — человек вообще, everyman. Сирин искуснейшим образом сплетает
бытовые несуразности, для того чтобы подчеркнуть это. Носители вечных
«человеческих» качеств, тех, которые относятся к «нечеловеческому» в
человеческой природе, его «человеки вообще», подобно героям Гоголя и
Салтыкова, а также и носителям сверхчеловеческих качеств Достоевского,
никогда и нигде, ни в какую эпоху не могут быть реальными, конкретными
людьми. Это воплощения «идей», аллегорические фигуры.
Аллегорию принято считать «ложным видом» искусства. Но тогда и
«Божественную комедию» пришлось бы отнести к «псевдоискусству». Если
произведение искусства оставляет целостное впечатление — это иной раз
дается не без труда: приходится отрешаться от привычных требований,
предъявляемых к «роману», картине и т. д., — оно художественно оправдано.
Таковы произведения Сирина...
Возрождение, казалось бы, давно обветшавшего и забытого «жанра»
аллегорического искусства характерно для нашего времени. Условие этого
искусства — некоторая отрешенность от жизни. «Иносказание» связано с
отношением к жизни как к своего рода «инобытию». Аллегорическое искусство
процветало в эпоху кризиса Средневековья, когда старая культура отмирала, а
новая еще не пробилась на свет. В наши дни возобновляются старые
художественные мотивы аллегорических повествований (мотив «странствования»
души; и при чтении Сирина то и дело вспоминаются образы, излюбленные
художниками исходящего Средневековья, апокалипсические всадники, пляшущий
скелет. Тон, стиль — тот же самый, сочетание смешного и ужасного,
«гротеск»...
В.СИРИН
«Приглашение на казнь». — Его же. «Соглядатай».
Париж, 1938. («Современные записки». 1939. № 68.)
Всякое искусство, как и всякая культура вообще, — результат усилия
освободиться от действительности и, пользуясь все же эмпирической данностью
как материалом, переработать его так, чтобы прикоснуться к иному,
идеальному, миру. Но эта данность воспринимается и мыслится как реальное
бытие, как нечто, имеющее свой, пусть и очень скверный, смысл, и как нечто,
пусть и очень скверно, но все-таки устроенное, а значит, тем самым, с
известной точки зрения и «нормальное». Сирии показывает привычную
реальность, как «целую коллекцию разных неток», т. е. абсолютно нелепых
предметов: «всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в пятнах, рябые,
шишковатые штуки...» (слова Цецилии Ц. в «Пригл.»); — и сущность творчества
в таком случае сводится к поискам того «непонятного и уродливого зеркала»,
отражаясь в котором «непонятный и уродливый предмет» превращался бы в
«чудный, стройный образ». В чем эта призрачность, нереальность «нашей
хваленой яви», «дурной дремоты», куда только «извне проникают, странно,
дико изменяясь, звуки и образы действительного мира, текущего за периферией
сознания» (слова Цинцинната)? В том, что Я в нем несвободно — и не может
быть свободно, ибо не по своей воле рождается человек («...ошибкой попал я
сюда, — не именно в темницу, — а вообще в этот страшный полосатый мир...»
ib), — и если он не м-сье Пьер, для которого жизнь сводится к
«наслаждениям», «любовным», «гастрономическим» и пр., он (даязательно
Цинциннат, который, куда бы ни зашел, в конце концов снова и снова
возвращается в свою камеру приговоренного.
Опять-таки тема «жизнь есть сон» и тема человека-узника — не новы; это
известн
| |  скачать работу |
Набоков |
